Резьба на срезе бамбукового шеста; яркая медь волос; покрытая пигментными пятнами кожа лица; искренняя улыбка; шарнирная кукла без цели и смысла; тело заковано в толстый латекс; все изгибы предательски торчат и выдаются вперед; соблазнительно; болезненно; сладко..
Другая сторона: ярко-красные глаза; рты на предплечьях; белые короткие волосы; тонкие дрожащие пальцы наркомана; лилейная кожа; теплая кровь из-под век; шприц, загнанный в вену; отрывистые фразы, слетающие с изогнутых в агонии губ; бессмысленные сутенеры развлекают своих недошлюх, вливая в глотки острую перцовую водку.
Мертвые деревья-альбиносы гнутся под напором ветра, который дует откуда-то с кладбища; район - весьма странный и неприятный, промзоны, погосты, пролески и редкие жилые дома; регулярные убийства - жестокости, естественно, никакой (откуда им знать о жестокости?), - но все же. Однажды досталось и Эмилю; короткий удар перочинным ножиком в бедро распорол тонкие джинсы и оставил на коже неаккуратный рваный взрез. Все затянулось за два дня; и, естественно, такая мелочь, как ночное нападение, не могло удержать Эмиля дома и доставить студентам неимоверную радость его отсутствия на паре.
Но сегодня, вопреки всем его принципам, наступила предательская апатия; у людей обычно это является обострением при шизофрении, но - повторимся, - человеку-манекену Эмилю это не светит.
Рваное дыхание; срывающееся и влажное; Христо приснился кошмар; Христо, ломая все свои принципы, придвигается к Эмилю ближе, утыкается в шею, прячет лицо в волосах; эта квартира ужасна; в коридоре - чьи-то шаги; хриплые вздохи; звон тарелок на кухне; женские и детские голоса; воспоминания льются через все поры; тело Эмиля едва заметно отсвечивает в темноте; кожа кажется ненастоящей; Христо оголяет бедра Эмиля, проводит пальцами по родимым пятнам, нарочито-натуральным; по едва заметному шраму от удара ножом; каждый день зарастает все больше; Христо не понимает природы этого создания; Христо ошеломлен, Христо свержен, Христо влюблен до беспамятства.
На прикроватной тумбе мерцает электронный будильник; без пятнадцати четыре; скоро это идеальное искусственное тело встанет и уйдет на свою кухню, где будет бессмысленно дымить, прокуривая идеальные искусственные легкие; опять обожжет свои идеальные искусственные пальцы, которые заживут через двенадцать часов.
Легкие догадки осеняют изредка и случайно;
- Ты не настоящий.
И усмешка в ответ, извечная реакция на все и вся; вспыльчивый македонец срывающимся голосом кричал, давал пощечины своему "не-настоящему", молил о прощении, вновь кричал, хлопал дверью, бежал в пабы и напивался до беспамятства - но всегда возвращался.
В один стандартный осенний день дверь не открылась. "Ты - моя игрушка". Шелк ловит отблески от тусклой лампы; зеркало напротив медленно тает; Христо стоит за дверью, угрюмо ждет; голос с другой стороны читает что-то вслух, что-то неясное и заумное.
Не слушая, что говорит мальчик; просто тембр бьет по коже; проходит легкая дрожь; такого типажа в его коллекции еще нет; тонкий свитер сползает все ниже; (Боже, какая неряшливость) рубашка предательски просвечивает; закусив губу, открыть глаза; смотреть прямо вперед, на лицо мальчика; мол, я тебе доверяю - делай со мной, что хочешь.

Зачем все эти сравнения, сомнения, безвыходные сладкие заминки; слышно, как на подоконник опускается снег, слышно ровное дыхание Эмиля и сбивчивое - мальчика; слышно тихое шипение потухающей сигареты; сон прошел без последствий; вероятно, ночью можно будет наверстать.
Мальчик робок, несмел, что бы он не говорил, он все равно боится; редкие из предыдущих были смельчаками - лишь самые отчаянные и страстные; позже, шокированные, собирали вещи и убирались прочь. На предмет особенно впечатлительных на груди приходилось носить тугой бинт, который затруднял дыхание; по крайней мере, это не мешало спокойному и беспечному акту соития.
Обручальное кольцо едва заметно стягивает безымянный палец; явственно чувствуется, как кровь приливает к кончикам ногтей, остается там; кто-то явно ревнует, но какое до этого дело?
Неясные корчи сознания где-то в глубине организма; кровь плещется в сосудах; серебро тускнеет; солнца стремительно падает; (где вы, мои южные земли?)горячее дыхание; рудиментарные признаки рассосались; Боже, Боже, как же я хочу домой; Боже, Боже, как же я скучаю.
Легкий детский смех; тихая поступь юной девушки; громкие крики чаек где-то под линией горизонта; шелк ухоженных волос; пыль на книгах; Искариот пляшет над истерзанным телом Иешуа; злобные стервятники ожидают с верхушек деревьев, молча гипнотизируя картину святотатства.
Представь себе, мальчик: я - Жанна д'Арк, воинствующая феминистка, эгоистка и грубиянка; меня жгут на костре с каждым днем все чаще; каждый вечер я отряхиваю платье от пепла и иду домой; принимаю ванну; ложусь спать; все проходит.
Сусальное золото на губах; неосторожные взмахи напомаженных ресниц; болезненный затравленный взгляд; узкие сонные пальцы; тонкая полоска вены, выступающая на шее..
Тихий шепот: - Ответь..
Невнятно, закрывая лицо руками, прокричать в темноту что-то невразумительное, помесь "оставьте меня" и "идите нахуй". Имитируя страх или что-то вроде этого. Получается очень даже натуралистично. Вероятно, свидетель этой невольной сцены поверит и бросится утешать.
Очень, очень плохо быть бесчувственной тварью. Даже не очень плохо - очень, очень хуево быть бесчувственной тварью. Но природа обязует; се ля ви.
Мальчик... Поднимая лицо за подбородок, смотря в глаза все так же - очень хотелось изобразить в этом взгляде что-то вроде смирения, или, наоборот, строптивости, но мальчик все так же, чуть смущаясь, отводит взгляд, сковывается, прячется, бедный, бедный робкий мальчик.
Ситуация начинает напрягать; тишина виснет все явственнее; шипы посторонних шумов рвут испорченную запись; толчками воздуха в груди - это возвращается дыхание, задержавшееся в пути, застрявшее в изношенных венах.
Ты же обещаешь... Ты пообещаешь мне, верно? Я не засну сегодня один. Я убью тебя и положу с собой в кровать, но я не буду спать один. Твое согласие мне не требуется. Его можно извлечь из тебя вполне тривиально; ты, как и все люди, боишься боли, темноты, неизвестности и прочей абстрактной галиматьи. Проверим или не стоит?
Несильно оттолкнув; заставив выпрямиться; встать самому, неожиданно для мальчика - прижать его спиной к запотевшему окну, прильнув всем телом. Чего ты хочешь? Сознайся. Чего ты боишься? Я воспользуюсь этим позже. Не думай, мальчик, что все это серьезно. Не более чем игра. Кольцо на пальце едва слышно затягивается туже.
Порывы? Нет. Все предрешено заранее. Уперевшись руками в стекло; пальцы тут же замерзают и начинают побаливать. Мне нравятся твои губы, мальчик. Мне уже нравится кусать их. Что ты думаешь об этом? Усмехаясь сквозь поцелуй.

Привет разбитому в мелкие толстые осколки сознанию; босые ступни накалываются на них, вскрытые рубцы плачут сукровицей, рыдают гнилью, испражняются кровью; болезненные удары судьбы вновь и вновь, впору стать Венерой без рук и совести, но увы - рефлекс самозащиты не позволит.
...Друзилла закрывает глаза руками, ее голова скатывается на подушку. Уже два дня она требует от меня историй о неграх. Тот негр из рассказа леди Пистилл по ночам ложится к ней в кровать, ласкает ее ладонями, наполненными тиной и кровью. Потом, держа ее за талию, он становится кайманом и наваливается на нее. Друзилла падает с кровати. К ней подбегает Эдвард, она плюет ему в лицо и приникает к нему. Она хочет, чтобы ее купили, как негра, чтобы ее били, убили, чтобы ее труп привязали к стволу и бросили в реку, чтобы ей раздробили члены, чтобы ее любили за деньги, чтобы ее показывали на ярмарке. Покачиванием головы она изображает походку негра, она ощущает ветер морских просторов на своих щеках, удар кнута на затылке, она слышит крики, стоны и шум волн...
У крови долгий неприятный запах. У рваного мяса - и того хуже. Сколько можно изливаться бессмысленными монологами? Вероятно, всю жизнь; бесчисленное количество бессмысленных обсуждений наедине с самим собой, за чашкой чая, все теми же чертовыми сигаретами; кот проснулся, вскочил, въется вокруг, трется о ноги.
Бесконечно-долгие поцелуи - за стенами университета, на подходах дома, к такси, на кровати, на полу, у стены, в ванной, на столе, окно - это инновация, мальчик испуган и сбит с толку, мальчик инерционно двигается подальше от стекла, исступленно вжимаясь в узкое тело Эмиля.
Пальцы скользят по плечам, по ткани рубашки, грозясь сорвать ее к черту, вырвать все пуговицы с мясом; мальчик, куда ты так торопишься? Ничего не бойся. Пока я рядом, я никому не дам тебя в обиду.
Запуская пальцы в волосы, легко поглаживая кончиками пальцев кожу головы. По-прежнему усмехаясь; ничто не может сбить с курса, с мыслей, с принципов.
Вторая рука покоится на талии; это невнятно-странное зрелище - мальчик, одетый женщиной, Эмиль, по жизни придерживающийся образа статной аристократичной дамы.
Отрываясь от невыносимо терпких губ; со ставшим явственным скандинавским акцентом, оставшимся с прошлого места жительства; идеальный мозг дает сбой; слишком много несоответствий; шепотом, на ухо, опаляя дыханием кожу:
Обнимите меня, мой мальчик.
Закусив губу; смотря исподлобья.
...Иногда я жалею о том, что встретил тебя. Душа моя – земля, скованная льдом. Я слышу в моей душе неумолимую поступь мороза. В один осенний полдень, когда ты уезжала в колледж, я долго бежал за большой зеленой машиной Джонсона. Ты посылала мне воздушные поцелуи через заднее стекло. Когда автомобиль  свернул на шоссе, я остановился на перекрестке. Порыв ветра обрушил на мои плечи поток дождевой воды с листьев орешника. Автомобиль исчезал в тумане, но я еще мог различить затянутую в черную перчатку руку Друзиллы: она махала мне в левое окошко… Я запрокинул голову под стекающие с дерева струи. Зеленый дождь хлестал меня по щекам, вымывая слезы из моих глаз. Выкрикивая твое имя, я бросился в намокший, шелестящий под дождем лес. Я клялся выкрасть тебя. Я видел, как ты сидишь на блестящем окаменевшем пне. Я сбивал ладонями разрушенные осенним ненастьем осиные гнезда...

Потоки крови льются к северу; скоро война - все это знают; гражданские ряжены в помпезную форму времен вермахта; шелк льется по крепким телам; я опускаюсь до молчаливого боготворения; безобразные глупые люди вокруг; слегка сместились нервные центры; кровь из глаз невинноубиенных девственниц; это все - всемирный обман; это все - лишь игра..
Я буду бесконечно верен лишь одной; и пускай она - почти-выдумка, сотканная из сигаретного дыма и душного испанского воздуха, пускай она неидеальна, пускай ее речь тиха и тороплива, а грудь стянута кожаным ремнем - я все равно люблю лишь ее, как бы каверзно и нехорошо это не звучало.
Я буду кормить свою мертвую прожорливую любовь сгустками безумия, срывающимися с языка ненавязчивыми оскорблениями; я буду убивать жажду внутри себя, каждый день - кривым ятаганом под ткань юкаты; возможно, в душе, которой нет, еще остались капли воспоминаний, бессмысленных надежд и желаний.
Уже никто не имеет права ни в чем сомневаться. Каждый день - новая компания прелестной девочки/мальчика; день-вечер-ночь-утро-день, времена суток имеют склонность не изменяться, лишь перевоплощаясь в разные цвета - вечно монохромные и угрюмые.
Нет, это не тоска - и даже не чувства, которые отсутствуют в принципе. Всего лишь молчаливое переваривание фактов внутри себя, которые позже превращаются в бесцветную слизь, желчь, проедающую беспрерывно регенерирующиеся легкие.
Неласковые дети, окружающие в университете, маниакальные желания все трогать, ощущать, видеть, чувствовать, бессмысленные и беспощадные в своей неправоте, крайне обижающиеся, узнав свою основную прерогативу - быть всего лишь деткой на ночь, чтобы потом распрощаться и больше даже не заикаться про него, Эмиля; они старались не распространяться о произошедшем, предпочитая не раскрывать тайну своих занятий на предыдущий день и не чернить безупречную репутацию преподавателя.
Я буду питаться сырым мясом или не есть вовсе - я в этом не нуждаюсь; я стану неидеальным сакрально-безумным ангелом, и, вполне возможно, обрету в своем зеркальном отражении нового Бога и новую любовь. Я не запоминаю лиц, я не знаю имен, я не интересуюсь явками и сантиментами.
Мальчик, как тебя зовут? Прочерти свое имя на чуть выступающих скулах кончиками пальцев, выцарапай своими острыми ноготками. Я постараюсь не забыть, но ничего не обещаю.
Мальчик, зачем ты здесь? Сжимаешь меня так ревностно и страстно, будто бы явственно влюбился и считаешь меня своей собственностью; впрочем, на этот вечер можешь считать и так, а об объятьях я попросил тебя сам.
Организм не даст осечки; можно чуть расслабиться, безвольно поникнув в этих руках, лишний раз подтверждая - да, пока что я твой.
Но не строй долгоидущих планов.

Ломкие кости корсета врезаются в хрупкие ребра; жажда жизни раздирает горло; чьи-то руки смыкаются на талии, с силой затягивают шнуровку; неловкие любовники-пажи сталкиваются между собой, и это все так неимоверно скучно.
Нежные прокаженные; бесстыдные пустые марионетки; первертное сияние мертвого солнца:
- Тебе просто нужно сделать первый надрез. Крови не будет, я обещаю - во мне ее нет в принципе.
- Прекрати меня учить, я знаю, что делать.
Могила для пятисот тысяч меня выкопана собственными руками, земля забилась под ногти, больная кома медленно движется куда-то в сторону; я прекрасно знаю, что делать, если мне вдруг захочется умереть - я знаю, кого звать. Я знаю, кто бросится на убийство.
...Я поднимаюсь в кабину, ложусь на тело солдата, погружаю кулак в его рот, вынимаю живую змею,  ее голова покрыта пеной; тело солдата выпрямляется, змея извивается в моем кулаке;  под веком солдата блестит лезвие; мальчик стонет под грузовиком,  вцепившись руками в днище,  масло и жир заливают его лицо и волосы;  он мой, я продаю его, я запихиваю ему в рот змею; солдат скользит на заднице к берегу, к моему ремню цепляется чертополох, он смеется, но умолкает, когда его ягодицы касаются мокрого песка;  я слышу, как стучат его зубы, как шлепают его губы, когда он раскусывает панцири маленьких белых улиток, собранных на пучках колючих трав.
Отстранившись, сев обратно на стул, закурив - не отрывая взгляда от мальчика, осунувшегося, посерезневшего, контрастного с его обычным образом, - насколько он мог судить.
Дремота вновь атакует; новые образы.
Стул напротив сдвинут, на нем - безголовый труп, добродушный и неопасный, глядящий в упор на Эмиля своим отсутствием глаз. Мягкая кожа отслаивается с каждым движением. Наклонившись, оставляет влажный поцелуй на срезе, где должен был начинаться подбородок. Труп киснет и разлагается.
Сигарета исходится навязчивым дымом, который лезет в лицо, путается в растрепанных волосах; иногда казалось счастьем то, что он не может ни о чем жалеть в принципе; собственного опыта хватало на то, чтобы воздерживаться от опрометчивых решений; единственную бесшабашную радость ему могло доставить только..
...Я давно уже старался представить себе во всех деталях сцену в церкви, и, в частности, то, как вырывают глаз. Однако в этой сцене я обнаружил вполне реальную подоплеку, и я связываю ее с рассказом о знаменитой корриде, на которой я действительно присутствовал - дата и имена соответствуют действительности, Хэмингуэй в своих книгах неоднократно упоминает их - сперва я не делал никаких сопоставлений, но, рассказывая о смерти Гранеро, я окончательно в этом убедился. Вырывание глаза явилось не просто плодом моего воображения, а переносом на вымышленный персонаж вполне определенной раны, полученной на моих глазах реальным человеком (во время единственного смертельного случая, который мне довелось наблюдать). Таким образом, две наиболее ярко запечатлевшихся в моей памяти картины вышли из нее в совершенно неузнаваемой форме, после того, как я сам достиг крайнего цинизма в изображении жизни.
Зажав сигарету в пальцах, встав; мальчик, постой бежать от меня. Я настолько отвратителен тебе? Выскажи мне все в лицо. Завлекая в очередной бессмысленный болезненный поцелуй, гоняя дым из горла в горло.

Два удара; лед расходится трещинами, жалобно звенит, плачет, тая от невыносимого жара вокруг. Воздух накалился; воздух наэлектризован полноценной истерикой, чужой, пахнущей инеем, розами и миррой; раскаленное масло из кадила по капле сцеживается и отправляется под язык.
С чего-то, все-таки, надо начинать; чертов безумный мир начинался с театральной вешалки, не иначе как - постаменты сломаны, стулья разобрали по домам жадные коммунисты, люстры разбиты местными бандами за ультранасилие.
"Я очнулся от дурности и зверской боли во всем теле. Потом я понял, что это было. Музыка, раздававшаяся из-под пола, была музыкой моего старого друга Людвига Ван, ужасной девятой симфонией."
Излечение воздается через муки; больно, мерзко и неприятно. Глаза не закрыть; монотонные ноги ритмично месят голые трупы; окно распахнуто.
Поддерживать подходящую температуру - что может быть проще? "Сфинкс-без-загадки", болезненный мутант из нейлоновой кожи - карминовые губы, синие глаза, ярко-желтые волосы.
Сфинксы с микросхемами вместо глаз; Венера Милосская с членом между ног; ненавязчивые объятья опьяненных опиумом литераторов, горячие поцелуи и грубые ласки; легкая шубка из горностая где-то под ногами; кистью по голому плечу; все позже, все подождет..
Распухшие запястья, заживающие на глазах, продольные царапины на спине, юные проституты, совершающие свой утренний марафет, рьяные конвульсии малолетних ублюдков, королевская медлительная походка. Тазовые кости, подозрительно-явственно выпирающие сквозь тонкий шелк обтягивающих старомодных брюк, завязанные в слабую косу волосы, потеки канцелярской туши на лице.
Запустив пальцы в волосы, с головой окунуть в стихи; припечатать изящными чертами к ровному листу бумаги; посыпать светлую кожу сигаретным пеплом; такая себе, сомнительная романтика..
Гуманитарные всплески бессмысленных кардиограмм; слабые удары больного сердца; впору смеяться, неумело и страшно: я никогда не умру!
Настроение и строптивость мальчика чувствуются кожей. Я воспитаю тебя, каким бы сложным ни было это дело. Я прогну тебя под себя; ты будешь моим.
Усмехаясь нагло и высокомерно, чуть прикрыв глаза, выпуская дым через нос. Вероятно, это называется педофилией или чем-то вроде; очередная грань мужеложства, но ты так похож на Нее, мальчик, ты так похож.. Ты сейчас ненавидишь меня всеми фибрами души, верно, но это не изменит меня.
Пепельница издыхает от едкого дыма брошенной в нее сигареты; Эмиль обнимает мальчика, крепко держа его за талию, успокаивающе гладя по волосам.
Не думай, ты не брошен. Не думай вообще.
Не задумывайтесь ни о чем. Здесь дозволено все.

Я могу лгать тебе сколь угодно долго; просто скажи мне, что хочешь отделиться от этой чертовой реальности. Я знаю таких сотни и тысячи, наперечет, я могу рассказывать о них упоительно и долго; я обещаю, ты привыкнешь к моему голосу очень и очень скоро.
Красивые люди искусственны чуть более, чем полностью: шелк волос, бархат кожи, ломкие звезды бездонных пустых глаз, пластиковые пальцы, гипсовый профиль, плавный изгиб фигуры; полнейшее отсутствие мыслей в голове как таковых по причине отсутствия головы (разумеется, также как таковой).
Перламутровые серьги, чулки на подвязках, тяжелые кринолины; благовоспитанные дамы обсуждают Гойя и Босха, плюют друг в друга желчью, кидаются перчатками; символизируют что-то легкой дрожью ресниц, бурной жестикуляцией, изящными затяжками сквозь мундштук.
Бешеные ритмы бьющихся сердец,
- подумать только, они еще умеют биться! Они вообще умеют биться.. -
безголовые инвалиды танцуют сарабанду на могиле здравого смысла. Пора бы смириться со всем и вся - вроде бы, уже давно не мальчик, - но воспоминания не дают жить спокойно. Какой черт вообще их придумал? Кто придумал хранить все произошедшее в памяти вообще? Инъекция беспамятства - кратковременная лоботомия или трепанация, особенной разницы не видно.. Дыра в черепе зарастет и результаты не проявятся ни на йоту. Это просто немое удивление, недоумение - как можно быть таким нелогичным, Боже, как можно брать на себя такую важную задачу и не просчитать каждый шаг, Господи Боже, ответь же, если ты есть.
Испанка, чума, лепра, холера, войны, кризисы, голодовки - ты надеешься, что в тебя хоть кто-то будет верить после всего этого дерьма?
Вероятно, я - неблагодарная тварь, мерзкая циничная сука, вероятно, я верчу людьми так, как пожелает палец на моей левой руке, вполне возможно, я - разбиватель сердец, бесстыдник и развратник, от людей мне нужно только удовлетворение собственных потребностей - не более того, вы, чертовы суки, вы, люди, ответите мне за то, что погубили Ее, мертвенно-бледный цветок на тонком стебле, самое красивое, что существует на свете.
Я буду мстить вам; я буду сильным, назло вам, я буду бить вас прямо в сердце - пускай этот ебаный кусок плоти разорвется к чертям, раскинувшись лоскутами по внутренностям.
Я несу свой крест до Иерусалима, но каждый раз на подходах меня швыряет обратно - с каждым днем все дальше и дальше; четыре пачки какого-то дешевого снотворного - и в голове пульсирует зловонное прожорливое нечто, сжирающее клетки мозга, и я, черт возьми, кричу от невыносимого ощущения внутри головы, наверное, это и есть та самая боль, всего лишь пульсирует нервный чувствительный инстинкт самосохранения..
Я не зол - я не могу быть злым. Я не умею. Я не умею злиться, грустить, радоваться, удивляться, раздражаться, печалиться, бояться. У меня нет нервного центра. Я не умею. Я не умею.
Не надо меня учить. Я первоклассный имитатор. Я умею улыбаться, я умею поднимать брови, изображая удивление. Единственное что - я не умею плакать. Я не пробовал. У меня не получается. Возможно, слезные железы также отсутствуют.
Тогда пеняйте на себя.
Тихий смешок. Ты ответственнен за самого себя в данный момент. Я еще не приручил тебя.
Убрав волосы, губами по шее, дыхание холодное - это снежинки осели под ворот рубашки, не более, чем насмешка, ненавязчивая игра.
Думать не придется.

Давай хоть немного попробуем побыть проще. Без этого всего удушающего пафоса, без безразличия и бессмысленных глубокосмысленных слов. Без боли, без страха с твоей стороны. Без рьяного равнодушия и снисходительности - с моей.
Мои мотивы безмятежны и нежны; я ревнив и мстителен, но ты нисколько не волнуешь меня. Меня никто не волнует в принципе.
Небо цвета сырого мяса с громким всплеском опустилось в море; оно погибло, утонуло, захлебнулось солоноватой водой.
Мальчик... я продолжаю обнимать тебя; ты так поразительно доверяешь мне, боишься меня, ты так привязан - ты отдаешь дань своему уважению ко мне простым и недвусмысленным посещением всех лекций.. Отдавал. Я чувствую твое дыхание через тонкую ткань рубашки.
Все слишком стереотипно; я чуть ниже тебя, я избалованнее и злее. Я - паршивая несносная тварь с задатками королевы. Я - Батори, и я несу свое бремя во имя самопровозглашенной справедливости.
Заставить тебя не думать? Что может быть проще.
Одетый девушкой мальчик попался в эти хитрые латексные сети. Его самоопределению осталось недолго; я податливо-мягок и псевдо-доверчиво прижимаюсь к его груди, натуралистично изображая слабые призывы к помощи.
Все попадались. Попадешься и ты.
- Мне нужно доверие... Мне просто нужно твое покровительство... Я, я верю тебе, полноценно верю... Просто обними меня... "Обними меня крепче".
Шепотом в волосы, постепенно расслабляясь, тщательно пародируя беспомощность и слабость.
Какие цели я преследую? Понятия не имею. Мне в принципе никто не нужен. Я не нуждаюсь в чужом обществе. Я могу найти тему для разговора и с самим собой.
И после этого с губ мальчиков/девочек неизменно слетает сакральное "Вы мне нравитесь".
- Вы мне нравитесь. Я, кажется, Вас люблю.
Сигаретный дым, заполнивший кухню, скрывает в себе мою скептическую усмешку; наивные, доверчивые детки.
Жаль, что я не имею срока годности. Возможно, заболев чем-нибудь страшно серьезным - но, не теряя достоинства и прочих приятных вещей, не уродующим до неузнаваемости, - я смог бы пробудить волны сожаления в окружающих. Возможно, было бы больше тепла, нежности и других замечательных вещиц, которые необходимы среднестатистическому обывателю.
Возможно, тогда я попросил бы очередного мальчика убить меня. И возможно, он сделал бы это. Возможно, где-то там есть мир, где мы встретились бы с Тобою.
Задумчиво кручу на пальце ослабившее хватку обручальное кольцо.
Прикусив кожу на шее, впитываю в себя биение чужого сердца, прикрыв глаза. Здесь слишком тепло. Здесь слишком хочется спать.

Я прекрасно понимаю то, что ты чувствуешь сейчас, мальчик; это доходило до меня мольбами и стонами, смс-сообщениями, звонками и письмами, пощечинами и жаркими клятвами. Предпоследняя стадия разложения - жирные белесые черви громко пожирают менее всего подвергнувшуюся раскисанию плоть; зеленоватые мухи откладывают все новые и новые личинки; легкая каемка плесени зияет в глазах.
Можно сказать много бессмысленных слов; нашептать на ухо ровным холодным голосом без эмоций, который почти не имеет интонаций, который не способен передать эмоции, которых нет.
Можно молчать в пустоту - это будет рациональнее всего, к тому же, без излишней расточительности; нет смысла терять угасающий голос, нет смысла.. Нет смысла ни в чем, в принципе - весь мир меняется лишь цветами, переходя от монохромности к яркости и наоборот.
Человечество любит деньги, из чего бы  те ни  были сделаны,  из кожи ли, из бумаги ли, из бронзы или из золота. Ну,  легкомысленны...  ну,  что  ж... и  милосердие  иногда  стучится  в  их сердца...  обыкновенные люди... в общем,  напоминают прежних...  квартирный вопрос только испортил их...
Подобного рода мальчик был полгода назад, до этого - еще пару лет раньше, они, конечно, все разные, но все же, слишком уж одинаковые. Впрочем, таких глаз не было ни у одного из них. За это можно простить мальчику что угодно.
Развязывая галстук какой-то отвратительной, премерзкой расцветки и расстегивая верхние пуговицы строгой школьной блузы.
Это все напоминает гротескную, плохо снятую порнуху - без сюжета и эстетических изысков. Ученица пришла к преподавателю на дополнительные занятия. На ней - короткая бесстыдная юбка, облегающая грудь кофта. Какой же нормальный мужчина не польстится на подобный акт педофилии? Все довольны - девочка, получившая зачет, учитель, удовлетворивший собственную похоть.
Мне этого недостаточно (все так же покрывая бессмысленными легкими поцелуями освобождающиеся от бессмысленной ткани участки кожи); мне становится все труднее выдавливать из себя слова вежливости, слова благодарности, хоть немного членораздельные и осмысленные слова; неужели бессмертный организм износился?; возможно, это и есть счастье; внутри что-то замирает и трепещет..
Блять, нет. Так не должно быть. Что за чертов бред? Хватит.
Напоследок проведя по оголенному плечу мальчика кончиками пальцев, Эмиль отстранился и закурил, распахнув окно и сев на подоконник; чертов холодный ветер никак не мог унять беспокойной пульсации где-то в области груди - он понимал, что это непривычно, неясно и оно не должно быть, оно не должно ТАК быть.
Сбит с толку, изнуренно молчит, прислушиваясь к самому себе, втайне надеясь на то, что это часовой механизм отсчитывает секунды до момента смерти - но дыхание срывается, сердце бьется чаще, становится чуть теплее -кровь приливает к пальцам.
Что ты сделал, мальчик? Что ты сделал?
Вне сомнения, я не виню тебя. Это праздное любопытство. Я не понимаю, что случилось. От этого становится все более тошно.

Нетерпеливо расстегнув кардиган и рубашку, припечатав ладонь к груди; да, вот оно, там, вялое, неживое, бьет с удвоенной силой - вот-вот разорвется к черту. Отсутствие бесполезных рудиментарных половых признаков всегда пугало маленьких мальчиков, приходивших, как они говорили родителям, "на дополнительные занятия" - на окраину города, в потемках, звоня матери: "я сегодня не приду, на улице слишком темно, я слишком устал, слишком далеко ехать, слишком, слишком, слишком.."
Глупые отмазки, вечные банальности, аутентичное переваривание повторяющихся циклом сакральных подробностей; нет, мальчик, это я слишком устал. Все, что мне нужно - чашка кофе с коньяком и летаргический сон на пару сотен десятилетий.
Но чертово сиюминутное происшествие совершенно сбило с толку, ошеломило и оглушило; точное тело, постоянное, закоростевшее в своей банальности дало сбой, в кои-то веки, раньше это ожидалось с немым предвкушением, теперь - пугает (откуда взялся этот легкий страх, которого никогда не было?) и удивляет (удивление? о чем вы?). Черт возьми. Слов не остается. Все безумно. Терять нечего.
Пульс ускорен; кровь бьется в сосудах; снежинки оседают на ровном теле и оттаивают, продолжая свое движение медлительным течением вниз - от ключиц по груди, дальше - по животу, лишенном отвратительной по своему эстетическому виду впадины от обрезка пуповины.
Окурок с шипением тонет в небольшой горке снега, образовавшейся на внешнем подоконнике - там, за белой решеткой. Пора взять себя в руки. Неожиданный слабый всплеск того, чего еще никогда не... Не чувствовал? Не чувствовал ничего в принципе.
Это всего лишь сбой - небольшой и незаметный, просто сбой, просто сбой.
Самоутешение и самовнушение, слегка покачиваясь, глядя в одну точку. Ты дал слабину, чертов сукин сын Эмиль. Реабилитируйся.
Теплые руки, обнимающие за плечи. Черт возьми. На редкость умилительный жест. Ладно, пусть будет так. Запрокинув голову и откинувшись в эти внезапные объятья; усмехаясь все так же - пусть ни о чем не думает. Пусть потеряет все сомнения.
Себя надо отвлечь. Надо не думать. "Что может быть проще?" Верно. Верно... Вцепившись пальцами в запястье обнимающей его руки; играя очередную бессмысленную роль.
Уверься в том, что я слабее тебя, что  я - беспомощная игрушка для мальчиков вроде тебя. Я постараюсь не разочаровать тебя; это - лишь театр, и свое "я" я уж точно не потеряю.
И что-то внутри подсказывает - мальчик не поддастся на эту провокацию. Мальчик не верит. Мальчик слишком проницателен.
Но такие, как я, не сдаются. Такие, как я - упрямые суки и их ничто не собьет с пути. Поэтому очень скоро снисходительная усмешка сменяется нарочито-натуральной легкой улыбкой нежности; скажи, мальчик, я хорошо притворяюсь?
Я хороший актер, правда?

Уже кажется бесполезной мысль о том, что пора ложиться спать; осталось шесть часов до обычного пробуждения, слепые безлицые старухи начали свой крестный поход по узким улицам, белые халаты намокают под тяжестью мокрого снега, влажные руки скользят по стенам, оставляя едва заметные красные следы.
Спектакль зашел в тупик, представление прервалось на антракт и все актеры разбежались по гримерным. Внезапный приступ сердцебиения вкупе с чем-то еще - более опасным, похожим на... не важно, на что, но сходство налицо.. Он прекратился, и слава Богу, которого нет. Можно вновь жить жизнью, которой нет, лелеять любовь, которой нет и вымещать нежность, которой нет, на несчастном мальчике.
Тревожные цветы растут в глубине зрачков; шелк и лен, медь и серебро; кровь, рваная плоть, содержимое черепа - на стенке; все в лучших традициях жанра - розовый фатин, бейлис и акварель.
Вспышки ломаного зигзагообразного света - как изломанные руки; бессмысленные страдания глупых людей, которые не осознают своего счастья, их счастье, черт возьми, в том, что они могут, они МОГУТ страдать.
Где-то по миру бродят еще два таких же меня, я - всего лишь модель 001 из ряда одинаковых гомункулов, каждый следующий - лучше, совершеннее, последний счастлив, последний и его любовник совершили двойное самоубийство и отбыли в мир иной вместе, предпоследний научился чувствовать самостоятельно, он до сих пор живет, меняя женщин и мужчин, черт возьми, почему я не могу, никак не могу?
(Монотонно. Мантрой. Не меняя интонации.)
Выйдя на пятом этаже, он прошел по коридору  и  открыл  своим  ключом двери 507-го номера. Там пахло новыми  кожаными  чемоданами  и  лаком  для ногтей.
Он посмотрел на молодую женщину - та спала на одной из  кроватей.  Он подошел к своему чемодану, открыл его и  достал  из-под  груды  рубашек  и трусов трофейный пистолет. Он  достал  обойму,  посмотрел  на  нее,  потом вложил обратно. Он взвел курок.  Потом  подошел  к  пустой  кровати,  сел, посмотрел на молодую женщину, поднял пистолет и пустил себе пулю в  правый висок.
Более того - я противодействую. Я противоречу. Я не сдаюсь просто так. Как бы хотелось родиться заново - ничего не зная и не умея, видя этот гребаный грязный мир в первый раз и восторгаясь ему, как первозданному чуду. Улыбайся мне, мальчик. Я буду брать с себя пример. Я не намерян отставать от других. Пошли все к черту. Останься, мальчик. Я отпущу тебя чуть позже.
Я воспользуюсь тобой и отпущу. Не бойся меня. Просто не бойся. Покажи мне весь спектр своих эмоций. Улыбайся. Плачь. Злись. Возмущайся. Огрызайся. Ненавидь. Обожай. Радуйся. Как это? Покажи. Расскажи мне про то, что такое боль. Где-то внутри, вшитый в основание шеи, мягкий мозжечок; со спины это можно вскрыть, вытащить, размазать, все рассосется, я узнаю, почему вам всем иногда печально, иногда неприятно, иногда - до ужаса больно.
Нарочито улыбаясь; уголки губ дрожат с непривычки - поворачиваясь, свесив ноги вниз, обхватывая ими узкие ноги мальчика, затянутые в крупную сетку, притягивая к себе и завлекая в поцелуй.
Быть может, хоть так мне удастся тебя разговорить.

На языке тает теплое послевкусие романских языков, имбирного кофе, долгих поцелуев с кем-то неясным, смутным, аморфным; редко кто счастлив признаться в таком, но Эмиль был до ужаса романтичен, просто до отвращения, это было невыносимо раздражающим и мерзким, но ничего нельзя было сделать. Все чертовы мелкие детали бросались в глаза и въедались в сознание, запоминаясь больше всего..
Обрывки воспоминаний со смазанными краями, стершейся помадой, потекшей тушью, вся одежда сорвана, серебро сложено в контейнер для медицинских инструментов, измазано чьей-то кровью и желчью, четкий арийский профиль, издевательская гримаска на смазливом личике, само противоречие, оксюморон во плоти, дождешься страшного суда, второго пришествия, просто - геноцида, когда истребят всех таких, как ты..
Много многоточий, много ждать, стоя в метро, грея озябшие руки, просто делая вид, что кого-то ждешь, хотя ни в ком не нуждаешься, много курить, много спать, едва прикрывшись одеялом, много читать, пытаясь выискать какие-то странные, сакральные смыслы, на деле лишь перегружая утомленное сознание излишними знаниями. Впрчоем, память безгранична - поэтому продолжаем..
Много покупать цветы, расставлять их по вазам в доме, наблюдать за их бледным увяданием, много пить горячего кофе, много гулять по промерзлым улицам, слушая тихие разговоры мертвых деревьев, много притворяться больным, много взывать ко вниманию, много писать докладных и много говорить по душам в курилке, много обманывать, да, много лгать, нагло и лицемерно врать в лицо, много жить, слишком много жить..
Хватит заниматься пересчетом собственных занятий на ближайшие несколько десятилетий, пора махнуть на все и уехать в Италию, куда-нибудь в Рагузу или дальше, на острова, зажить спокойной жизнью, найти себе новую л...
Не найти, больше, блять, никогда не найти, никогда, никого, нельзя себе позволять раскисать, нельзя позволять себе уходить в себя, нельзя позволять изменить Ей, Ее светлой памяти, Ее нежности и истлевшему в могиле телу, Она была единственной, ради чего стоило бы занимать себя хоть чем-то интересным, после Ее смерти Эмиль сидел в кресле четыре недели подряд, не двигаясь с места, светлые волосы потускнели, на глазуревую кожу опустилась пыль..
А потом.. потом как-то зажил дальше. Просто в один момент задвигались все ментальные шестеренки, приведя в движение совершенный механизм тела, он поднялся и открыл окно; удушливый запах горелого мяса, блуждающий в наглухо закупоренном обугленном помещении, выветрился слишком быстро. Он сидел на подоконнике, вдыхая терпкий аромат ее духов, волос, кожи, оставшийся на тонком шарфе японского шелка. Было почему-то аномально спокойно. Впрочем, как и всегда..
Ломкие острые движения, рубашка скользнула с плеч, оголив лопатки, кардиган уже где-то на полу, и черт же дернул расстегнуться, с этими внезапными порывами уже становится труднее жить..
Я же говорил, мальчик. Не думай ни о чем. Не думай ни о чем! Потеряй свою память, свое достоинство, свой стыд и свою мораль. Оставь только свою личность. На ее клапанах я и буду играть свой скотский блюз назло окружающим.
Согласно закону возмещения, постулату о неустойчивости равновесия и принципу разнородности недостаток чего-либо дает в конечном итоге новую систему отношений.

Резко, в прах рушатся миры, времена и, что самое обидное, суждения; рвано рушится в душу стакан ледяной воды из ментальной проруби и вместе с взглядом мальчика исподлобья приходит осознание - несмотря на наполовину прожитое тысячелетие, неимоверный опыт и прочие блага он, Эмиль, по сути своей - ребенок, абсолютнейший и глупый, наивный, ничего не знающий, ничего не умеющий и не чувствующий, ребенок, который мог бы спокойно, наступив каблуком на морду коту, слушать его дикие болезненные вопли и не понимать, почему это плохо, почему так нельзя, почему никто не хвалит, почему слышна только ругань и истерический визг слабонервных дамочек вокруг; почему крутить людьми - это чертовски больно для них самих, потому что в принципе сам не знает, что такое боль и каково это - когда доверяешь, а тебя кидают, потому что сам не доверяет никому.
И, как ни странно, это устраивает - нет, я не жду никаких скидок и одолжений, мол, "что с него взять - он бесчувственная сука", святая инквизиция должна была уже давно сделать свое дело, но я хотя бы честен, я - идеальный судья, я беспристрастен, я справедлив, я безупречен. Я читаю ваши мысли по неровной вязи нервных жестов и судорог мимики, с легкостью предугадываю все ваши последующие движения, слова, действия.
И мне не страшно; я не боюсь общественного порицания, я не умею его бояться, когда-то, в начале моей жизни, в моей стеклянной утробе мне был сделан укол безразличия, в меня вкачали целых полтора литра этого дерьма, представляешь, целых полтора литра - и я с этим живу.
"Живу" - если можно так сказать. Механизм стареет, и я неумолимо чувствую все ошибки моего Творца (Отца), который просчитался очень во многом. Скорость моей реакции заметно уменьшилась, я стал часто забывать различные бессмысленные мелочи, мой голос, ставший еще более высоким, взрезает разреженный воздух, становлясь почти оперным, почти слишком сильным, почти невыносимым, но все так же спокойным; но я не умру - нет, все не так легко; я схож с системой, которая разваливается по частям, но усердно продолжает работать.
И... я чувствую по пульсации внутри твоей кожи, по рваным, дерганым движениям твоих рук - ты неуверен. Ты сомневаешься, злишься и печалишься, ты не видишь меня (внутри), но чувствуешь (слегка). Ментальными пальцами прощупываешь глубокий шрам от инъекции, понимая все в излишке.
Поэтому я не удивляюсь твоему следующему вопросу. Я в принципе ничему не удивляюсь. Но эти уточнения известны без излишних напоминаний.
Ужимки вроде "останься, потому что я боюсь одиночества", все эти банальные, невыносимо ванильные и смешные фразы сошлись бы с легкостью... Если бы это не был именно ТЫ, мальчик.
Поэтому я хотел бы признаться честно, но почему-то не получается.. Слова слетают с припухших от поцелуев губ слишком медленно и степенно, пальцы мальчика, остановившиеся на плече, путаются в ровных длинных прядях волос.
Уходить внезапно - невежливо... Я заметил бы такую вопиющую грубость.
Ты продумал образ, ты едва ли не влюбился в него - я (раз)очаровываю. Это моя профессия.
Сосредоточимся на той области, в которую досточтимый Аристотель забросил все, для чего не существует естественнонаучных объяснений, - на области метафизики. Вот сфера, достойная нашего внимания, а именно то, что следует после физики, что остается от физики таким недоучкам и доморощенным философам, как ваш покорный слуга. А между прочим, не так-то уж мало им остается. Например, те представления о тени, которые закреплены в значениях многозначного этого слова. Неясные очертания фигуры человека, животного, предмета… Отражение внутреннего состояния в чертах живого существа… Призрак, дух… Слабое подобие чего-то… Подозрение.