Никаких законов, никаких правил; никакой морали и никакого смысла. Все условно, все смутно и расплывчато; ночной туман опустился на неуютные промозглые дворики, запутался в траве и не смог выбраться обратно, умерев от удушья.
Капли стекают по стеклу автомобиля, пыльного и грязного, дыхание медленно обращается водой, хлещущей снаружи и изнутри; водитель настороженно поглядывает на зеркало заднего вида, чешет затылок, поджимает губы. Мысли вряд ли можно прочесть по этим бесстыжим рыбьим глазам; щеки, покрытые бледными веснушками, постоянно морщатся от невысказанных эмоций, рыжая трехдневная щетина и широкое жирное пятно на вороте тельняшки, - от бедняги нынешним утром ушла жена, кинув вещами ему в лицо, разбив несколько тарелок и громко хлопнув дверью.
И чувства парализовало, разбило, вдребезги, к чертям разнесло, обездвижило и растоптало, с этой болью ничего не сделать - ну и пусть, всем же похуй, всем же абсолютно насрать, происходящее внутри каждого человека - только его дело, никому не помогают ласковые бессмысленные слова, похожие на рой назойливых полосатых тварей, фарфоровые куклы, холодными руками сжимающие горло, из глазуревых ртов льется блевотина и кровь, марающие рюшеные платья.
Рваные цветы на могиле неизвестного солдата; сломанные, вдовы рыдают у стен склепа, сотни, тысячи вдов, черных бескрылых птиц, больных, изможденных, ослабевших. Почему так больно?
Всем - двойную порцию анестетиков за мой счет. Вдовы на брудершафт лакают водку и валокордин, заливисто хохочут, кто-то разбил гипсовый бюст Ницше, поливает его коньяком, мочится на него, подняв юбки, про себя произнося молитву.
Одна пощечина, другая - всего лишь монашка задремала, склонившись у алтаря, в пьяной дреме ей пригрезились яркие смешные картинки, она улыбается робко и несмело, выдавливая из себя смех.
Верно, мой дорогой мальчик.
Мальчик дрожит; дергается нервно от каждого прикосновения, ожогов на заиндивелой коже от теплого дыхания. Волосы все так же ниспадают на лицо; непослушно и неверно, не так, как должно быть. Уже бессмысленно пытаться что-то поправить, уложить, забрать в хвост.
Студент доверчив и робок; обнимает едва-едва смело, прячет взгляд, оттаивая, чуть краснеет. Кожа приобретает более-менее здоровый оттенок.
Пара поворотов; мимо серых домов дружной толпой движется подвыпившая молодежь; в руках - бутылки, в зубах - сигареты, у девушек на обгоревших еще с лета оголенных ногах - колготки в крупную сетку, высокие шпильки, обтягивающие пухлые ягодицы короткие шорты, глубокая линия декольте чуть выше, мощные украшения на шее; молодые люди одеты в джинсы и белые рубашки, беспрестанно матерятся и смеются, показывая ряды белоснежных искуственных зубов.
Чертовы малолетки; среди толпы юных шалав, выпущенных из инкубатора, Эмиль видит свою студентку с первого курса, криво усмехается; девушка что-то орет на всю улицу, повиснув на юноше и размахивая ногами, пытаясь отбросить туфли прочь.
Улица идет прямо, затем дорога резко сворачивает в пролесок; водитель оглядывается чаще, с подозрением, боится разбоя, ограбления и страшной смерти за рулем автомобиля - и от кого? От двух хрупких юношей, ютящихся на заднем сидении и греющихся друг об друга. Водитель осознает это и успокаивается.
Темнота резко кончается, откуда-то в сознание врываются звуки - таксист включил радио и теперь наблюдает только за дорогой.
Последний поворот - въезд во двор; Эмиль долго и упорно благодарит таксиста за проявленную им смелость в провозе двух сомнительных личностей через темный криминальный квартал, выплачивает ему сверх попрошеного. Машина отъезжает; открыв сломанную, как обычно, входную дверь Эмиль пропускает мальчика вперед себя, отпирает первую дверь слева и вновь дает мальчику пройти.
Жить на первом этаже хорошо, но страшно. Впрочем, что такое страх? Глупость, да и только.

Чертовы правительственные твари в кои-то веки включили отопление; не до конца согревшееся дыхание с шумом вырывается из рваной грудной клетки, легким сероватым паром растворяется в теплом, душном воздухе, тяжелом и слишком плотном; дышать становиться понемногу все труднее, но это можно перетерпеть - не самое страшное, что случается в этой жизни.
Например, в газенвагенах Тростенца каждый вздох приближал неумолимую смерть; сладковатый газ проникал внутрь, проедал дыры в пластиковых внутренностях, мало-помалу разжижал мозг. Последнее, что видел "груз" - пестрые забавные картинки, расцветающие перед поблекшими глазами.
Мягкие стены сжимаются; мир распадается на хаотичную неяркую мозаику, которая режет своими краями протянутые к дверям исхудалые руки.
Назови  вещи своими именами.  С  нашим ритуалом? Впрочем, у нас сейчас  нет  времени  затевать дискуссии. Она, она сейчас вернется. Но на  этот раз, Соланж, она в наших  руках.  Я завидую тебе, ты видела ее лицо, когда она узнала об аресте любовника. На этот раз я все   проделала   отлично.   Ты  признаешь   это?  Без   меня,   без   моего разоблачительного  письма, ты бы  не увидела  такого  спектакля:  любовник в наручниках,  а  Мадам в  слезах.  Она могла  умереть. Она  едва держалась на ногах.
И плевать на все. Любовник в наручниках, мадам - в слезах. Кому чья роль - вопрос открытый. Мальчик, что ты думаешь по этому поводу?
Сердце, повешенное (повесившееся?) на веревке, в качестве оберега - в изголовье кровати, и пусть поможет хоть раз избежать извечной ночной бессонницы. Мягкие лапы темноты накрывают город, и Эмиль зажигает свет, который тотчас отражается мириадами огней от кафеля и стекла, которые, казалось, везде.
Быстро в кухню - прямо, направо и снова прямо.
Сбросив камзол на кушетку, поведя плечами - все же, холодно, возможно, рефлекторно, возможно - просто обман сознания, заблудшего и замерзшего.
Окончательно разленившийся кот мирно спал в углу кухни - в корзине, застеленной пледом. Как в паршивой американской рекламе - послушные коты, веселые дети, любящие жены и работящие мужья. Над холодильником - картина Мунка. Никак не вписывается в эту блевотно-радужную перспективу проблем будущего.
То, как  чудесно  распускались эти прекрасные и мрачные цветы, мне было дано  узнать  не  сразу:  об одном  я  прочел на  обрывке  газеты, о  другом мимоходом  обмолвился мой  адвокат,  третий  был  рассказан,  почти  пропет, арестантами, -  их  пение, кажущееся  фантастическим, заупокойным (словно De Profundis),  как  жалобные  песни, которые они поют по  вечерам,  пронизывая камеры, доходит  до меня прерывистым, искаженным,  исполненным  отчаяния.  В конце фраз голос срывается,  и это придает ему такую сладость, что, кажется, ему вторят сами ангелы, и оттого я испытываю ужас: ангелы  внушают мне ужас, когда я представляю их - ни духа, ни плоти, белые, невесомые и пугающие, как полупрозрачные фигуры призраков.
Закопченный медный чайник медленно кипятится на комфорке. Эмиль закурил, дожидаясь мальчика; из окна страшно веяло какой-то поистине зимней прохладой... И пряностями - корицей, имбирем, гвоздикой, (кровью) непонятно, к чему здесь было все это - но безумно умиротворяло и успокаивало.

Люди - серые и скучные, запрограммированные на работу идиоты бредут домой, в наушниках - радио гремит разноволновыми помехами, на лицах - смертельная усталость, кожа посерела и покрылась мелкими розоватыми пятнами. Они не спят по ночам, работая над новыми проектами, отчетами, докладными, их жены уже не помнят, когда в последний раз у них был секс и ищут себе молоденьких бездельников-любовников, их дети сидят на камне и курят травку, потому что кроме этой дешевой наркоты у них нет радостей в жизни. Камень можно купить на седьмом этаже, в первой квартире налево; в ней живет умудренный жизнью выпускник химического вуза, который за бутылку недешевого алкоголя и ночь пылкой любви со стороны как девушек, так и юношей готов провести и изготовить хоть метамфетамин.
Вот и сейчас такие зомби бредут мимо окон, пиная листья начищенными до блеска туфлями, смотрят пустыми глазами себе под ноги; головы покрыты слоем первого снега, холодного, колкого и мокрого, в волосах запутались обрывки листьев и изломанные снежинки.
"Дома все будет; дома тепло, дома дети и жена, можно лечь на диван, отдохнуть, прикрыть глаза, не опасаясь внезапного приступа сонливости, который отрубит прямо на рабочем месте, можно просто поговорить по душам... Можно... Много чего можно.."
Человек-манекен по имени Эмиль искренне не понимал этого; не хочешь - не работай, заработать на хлеб можно чем угодно, включая ленивое лежание на диване. "Все, что угодно - искусство, если ты делаешь это в черном свитере".
Да и, собственно, зачем так мучить себя, изнурять бесконечными бессмысленными текстами, законами, моралями, человек - существо слабое и имеет свойство кончаться, на очередной букве, выведенной корявым почерком в еще одном договоре человек исчерпает себя и пропадет совсем.
Интересно, а умирать - больно? Верно больно, все, кто умирал при нем, при Эмиле, страшно кричали не своими голосами, судорожно дергали всеми частями тела, кроме оторванных - особенно это было частым на войне, на гражданских - не так страшно, а вот первая и вторая мировые отличились.
Проще было сосчитать количество оставшихся в живых, чем количество трупов на улице.
Эмиль встал с места, вытащил из шкафа две толстостенные высокие кружки; они стояли здесь с момента продажи квартиры, были единственным предметом посуды в этом пустом помещении и вообще рука не поднималась их выбросить. До покупки новой посуды руки не дошли бы все равно; слишком мало времени, слишком мало фантазии и нужды. Все тарелки разбиты, все миски - в помойке, ложки выкинуты в помойку, остались лишь эти две бессмысленные кружки.. Одна - белая, другая - черная.
Кофе вышел слишком крепким; поставив черную кружку перед мальчиком, он вновь уселся на свое законное место, докуривая дымящуюся в пепельнице сигарету.
Слишком темно за окном, слишком светло в комнате; сознание диссонирует и мечется, Эмиль бесстыдно изучает смущенного донельзя мальчика, явно до сих пор боящегося, все так же дрожит, все так же мерзнет... Он вытянул вторую сигарету, вновь закурил.
Как Вам угодно, мой дорогой.

Отбросы общества - инвалиды, дети, прочие ублюдки; зачастую, лет так пятьдесят назад, они собирались возле мечети где-то на западе Франции; от синагог их посылали к черту, лютеранские и православные церкви отказывали в ночлеге, бедняги ютились под проливным дождем, грели друг друга своим теплом, дыханием, поцелуями и объятиями. Полуголые юные проституты, играющие в мяч, измазавшиеся в грязи, мокрые, уставшие, пот течет по груди, смеются над бродягами, показывая на них пальцем.
  Эти убийцы,  теперь уже мертвые, тем не менее приходят ко мне, и всякий раз, когда  одна  из этих скорбных звезд  падает в  моей  камере, сердце мое бьется, сердце колотится,  его стук - точно барабанная дробь,  возвещающая о сдаче города. За этим следует  возбуждение,  подобное тому, которое скрутило меня и  оставило  на несколько минут нелепо скрюченным, когда  я услышал гул пролетающего над тюрьмой немецкого  самолета и разрыв  брошенной  поблизости бомбы. На мгновение я увидел одинокого ребенка,  несущегося в своей железной птице, смеясь и сея  смерть. Ради него  одного  все это  неистовство сирен и колоколов, 101 орудийный залп  на площади  Дофин, вопли ненависти и  страха. Все камеры задрожали, затрепетали, обезумев от ужаса, заключенные колотили в двери, катались по полу, вопили, рыдали, проклинали и молили Бога. Повторяю, я увидел, или думал, что вижу, восемнадцатилетнего ребенка в самолете, и  со дна своей 426-й камеры я улыбнулся ему с любовью.
Все несерьезно, глупо, легко и странно, пускай все идут к черту, все живут безбедно и ни в чем не нуждаются - просто потому, что могут испытывать что-то, разочарование, страх, стыд, печаль, радость, тоску, грусть, боль, желание, счастье, в их душе нет вечного спокойствия, холодного и рассудительного.
Бергамот в крови; пачки поливитаминов; белое приведение запихивает в свой безразмерный рот белые же капсулы; серебрянные запястья, крест на груди; бесформенная рубаха, рваные полы, зашитые взрезы на внутренней стороне локтя.
Приведение воет, плачет, долбится крохотными кулаками в стеклянные стены; на них остаются глубокие вмятины. Сто второй залп убил его к чертям, разнеся плазму по комнате.
Уже пора бы привыкнуть; студент чувствует себя неуютно, чего-то боится. Кофе обжигает горло, искусанные губы болят - скоро заживут и все будет как обычно. Лишь этим мерзким покалыванием можно напомнить себе, что ты еще жив. Что еще будешь жить.
Меня называли столь разными именами, что теперь мне все равно.
Все равно.. Сегодняшние утренние галлюцинации, полосатая роба в потемках пролеска, чьи-то крики, дыхание за ухом; прокуренная кухня, сырое мясо под окнами, горький чай, рюмка коньяка, вновь горький чай и в постель. Все как обычно.
Иначе быть не может.
Без тени ложной скромности.
Расскажите мне о себе.

Сколько имен, прозвищ, эпитетов; сущность собственной личности затерялась в лесах чужого воображения и сдохла от голода. Вы поглотили меня, понимаете? Поглотили самое меня, не успев насладиться моим вкусом, кожей, пропитаной маслами из кадила, сигаретным пеплом, коньяком и пошлым шампунем, прочими приятными вещицами, которые можно найти в моих недрах.
Воспоминания вы оставили на потом; вас это не интересует. Зашкаливающее количество незыблемости и безразличия, серого и неприступного; да, Эмиль, ты ведешь себя, как дорогая шлюха, которая брезгливо поводит плечиками при виде неопрятных клиентов и с радостью отдается одетым с иголочки.
Все продается и все покупается; человеческие чувства - также: "сделайте пожалуйста мне инъекцию счастья", самого тяжелого анестетика, который вырубит к чертям и умертвит, потому что плацебо, потому что в вену будет введен воздух.
Жаль, нельзя так сделать самому; разум надежно защищен от всяких мыслей о самоубийстве, при любом упоминании подобного начинается страшная мигрень; не стоит меня жалеть, относитесь ко мне, как к каждому из вас, с каплей недоверия, с безразличием и жестокостью.
Мне не нужна ваша жалость, ваша смелость, ваше внимание; меня искренне тошнит от каждого представителя рода людского, от барышень, преисполненных романтики и романтических же героев сентиментальной бульварной прозы, от заполненных силой и мужеством альфасамцов и безумных пастушек с взбитой ветром гривой каштановых волос, от пожилых, изрезанных морщинами и умудренных жизнью мужчин и старух, иссушенных пустынными ветрами и порывами времени; каждый из вас являет собой кровоточащий кусок мяса, бессмысленный, как и каждый из вас, за то время, пока я затягиваюсь от сигареты, вас умирает и рождается одинаковое количество, чувство собственной уникальности грызет изнутри, я такой один и обречен на вечное одиночество, потому что вы, твари, не способны меня понять, а я не способен понять вас.
Ваши бренные тела покрыты бессмысленными атавизмами, вы целиком и полностью за естественность, я искуственный с ног до головы, все родимые пятна, просветы вен, ожоги и нечаянные порезы искуственны, искуственные волосы, искуственные губы, черты лица, искуственная грудь, пальцы, руки, член, ступни, я нереален, я придуман, я - ваша мечта.
А вы подыхаете с каждой секундой все яростнее и самозабвеннее. Мне искренне жаль вас.
Я с собой на "ты".
Криво усмехаясь, выдыхая дым через ноздри. Чьи-то ошибки обращаются в новые смерти, в новые жизни, в новые и новые эмоции, которых ему, Эмилю, никогда не понять и не прочувствовать. Нет, он не корит никого в этом; не бьется головой об стену в припадке: "ну как ты мог забыть?". Смирился уже. Но это не делает факт менее печальным.
Меня тошнит ото всех вас.
Мальчик вновь краснеет, как маковый цвет; судя по выражению лица, задумал что-то нехорошее, и это не может не веселить. Ну же, разжалоби меня, растряси. Заставь что-нибудь почувствовать. Не надо предсказуемости, пожалуйста. Не надо.
Это слишком банально.
Вы мне лжете.
Пропуская следующий вопрос мимо ушей, спокойно отрапортовал Эмиль.

Всегда было интересно - из чего устроены эти одинаковые твари. Про конституцию может рассказать любой школяр - тыкнет пальцем в бок, здесь, мол, почка, здесь - печень, а здесь сжалась твоя крохотная нищая душонка. Про нее-то речь и идет - что в ней, что заставляет маленьких милых мальчиков поступать так, а не иначе.
Что заставило поехать с почти полностью незнакомым мужчиной на другой конец города - ночью, на такси, в его квартиру? Напоминает кровавые бульварные романчики.
И на обложке росписью по черному глянцу - "Эмиль-потрошитель". Все дела.
Возможно,  среди этих  двадцати  заблудился  кто-нибудь, кто  ничем  не заслужил  тюрьмы:  какой-нибудь  спортсмен,  чемпион.   Но  если  уж  я  его пригвоздил  к моей  стене, значит, все-таки я  заметил у  него где-нибудь  в уголке рта или в прищуре глаз дьявольский  знак монстра. Какой-то изъян в их лицо  или в запечатленном жесте  подсказывает мне, что для них не невозможно меня полюбить, потому что они  любят меня, только если они - монстры;  можно даже  сказать, что этот случайно затерявшийся  сам  сделал  выбор и оказался здесь.  В  качестве  свиты  и  придворных с обложек  разных  приключенческих романов я  подобрал  им молодого метиса  мексиканца, гаучо,  кавказца,  а со страниц  книжек, которые передаются  из рук в руки на прогулках, - несколько неумелых  рисунков  на полях:  профили  сутенеров и  бандитов  с  дымящимися сигаретами в зубах, или силуэт какого-нибудь типа с торчащим членом.
Зима, набирающая скорость, разбрасывается по улице белоснежными цветами; кофе медленно кончается. Эмиль вращает его в кружке ленивым движением миниатюрной серебрянной ложки; потушенная о бок пепельницы сигарета догорает оставшимся углом и исходится сладковатым дымом.
Юные женихи собираются возле пирамид; кто-то избивает раба бамбуковой тростью; в лучах золотого, пряного заката мерцает тонкий безносый профиль; масло из упавшей лампы впиталось в песок; колючий сухой ветер колет лица и треплет коротко остриженные волосы цвета меди; из глаз льется расплавленная ртуть.
Из дверей резного дворца медленно выплывают ряженые женщинами молодые люди; сегодня они - невесты и веселят своим немудреным перфомансом самого фараона.
Вы намекаете на то, что я болен синдромом поиска глубокого смысла? Я, конечно, польщен, но Вы ошибаетесь. Я вижу глубже Вас. Не стоит меня обманывать - даже бессознательно.
Я не зря держу в кулаке весь деканат. Я не зря не даю прогуливать собственные пары ценой своего же свободного времени. Думаешь, мальчик, все так просто? Увы, ничего простого в этой жизни не бывает; я знаю об этом, как никто другой.
Растянутый тонкий свитер съезжает с плеча; ворот слишком глубокий. Благо, что под ним рубашка. Все официально, все очень правильно. Я не позволю себе скатываться на ваш уровень.
И кто же Вам мешает?
Робкий милый мальчик наконец-то дал голос - свой, настоящий. Истинные мысли без всякого сокрытия. Бывает же такое.

Году эдак в сорок третьем, когда над военной Германией только начинал набирать громкость свист бомб, скидываемых на несчастную порабощенную страну советскими войсками, когда местные интеллигентные евреи прятались по музеям, преследуемые бессонными ночами национал-социалистами в лаконичной промерзлой форме, когда детей переправляли в Италию в рабство, а женщин насиловали и убивали прямо на улицах - когда-то тогда жизнь была вполне себе счастливой где-то на севере Швейцарии, которая была объявлена страной вне войны, потому как там находилось большинство банков с хранящимися в них финансами.
Большинство жителей страны праздно шатались по улицам, выискивая новых партнеров на ночь, скучали, просматривая местные газеты с развернувшимися во всю первую полосу краткими заголовками вроде "Отродье Муссолини" или "Свастика повисла в небе"; журналисты никогда не отличались хорошим вкусом и умело подвешенным языком.
Тогда в неуютной полупустой комнате Эмиль ютился почти два года; денег катастрофически не хватало ни на что, сил - тоже. Редкими всплесками откровенно скучной действительности были походы в библиотеку и частый секс с соседкой по квартире.
Та была молоденькой профурсеткой; пыталась корчить из себя бурлеск, но получалось что-то не совсем вразумительное; носила высокие прически, затягивала на себе корсет так,  что падала в обмороки от недостатка воздуха, красила губы ярко-красной помадой и горделиво заявляла, что она "кому попало не дает".
Изрядно ее порадовал факт очевидной бесплодности Эмиля как такового, потому как сей фактор его Создателем продуман не был; каждое утро она оказывалась у его дверей, входила без стука, барабанила по спинке кровати длинными накрашенными ноготками; затем, когда ей надоедало молчаливое стояние возле безмятежно спящего Эмиля, она бесстыдно сбрасывала с себя всю одежду и забиралась к нему под одеяло, обнимая обнаженное холодное тело.
- Твоя кожа - она ледяная; такое чувство, будто ты остываешь. Я боюсь трахаться с тобой - я не люблю некрофилию.
- Заткнись и раздвигай ноги.
А дальше - стандартный утренний марафет: душ, чай в пакетиках, свернутая пожелтевшая газета, ненавязчивый разговор с квартирантами на кухне. Все было настолько банально и въедливо, что становилось тошно; но делать нечего - надо жить. В том году в Швейцарии было зафиксировано рекордное число самоубийств; в большинстве своем они прыгали с местных мостов в бушующие реки.
Кофе кончился. Ложка жалобно звякнула, ударившись о дно.
Эмиль закурил вновь; возможно - ситуация провоцировала, возможно.. Просто возможно. Все равно ничего не случится. Никакого чертова вреда.
Сойдемся и на этом.
Эта чертова лень, оккупировавшая сознание.. Судя по всему, тело наконец почувствовало, что оно дома, что ему не надо никуда идти и торопиться, а можно просто улечься в постель и проспать до второго - а то и третьего, - пришествия.
Лучше не думать вообще. Это вредит аутентичным юношам, подобным Вам.
Усмешка не сходит с губ. Почему-то это чертовски приятно - хотя мальчик робеет и боится, его эмоции передаются легкой дрожью в голову, по шее - вниз.

По мере распространения информации о самом себе, по мере распределения своих неприятностей между друзьями и знакомыми человек истончается; мягкие легкие весело прогорают, личность превращается в абсолютное рациональное ничто.
Снег валит почти непрошибаемой стеной; все стало белым, он налип на окна, на подоконник; просочился через открытую ставень и осел на пол. Теперь тает медленно и терпеливо, распадается на волокна, становится мутной водой, грязной и неоднородной.
А историю о Дивине я переделаю на свой вкус,  чтобы  наполнить  камеру  волшебными  чарами  (я  хочу  сказать,  что благодаря  этой  истории  моя  камера  будет  зачарована). Я  напишу историю Дивины,  о  которой  знаю  так мало,  историю  Нотр-Дам-де-Флер,  и,  уж  не сомневайтесь,  свою собственную историю. Приметы Нотр-Дам-де-Флер: рост  171 см, вес 71 кг, лицо овальное, волосы светлые, кожа гладкая, зубы ровные, нос
прямой.
Дивина  умерла вчера посреди лужи крови, исторгнутой  ею из собственной груди, она  испустила  дух,  в  последнем  заблуждении  приняв эту кровь  за воплощение той самой черной пустоты, на которую с трагической настойчивостью указывала разбитая  скрипка,  увиденная  у следователя в груде  вещественных доказательств;  так Иисус  показывал  на  свою  золотистую  язву, в  глубине которой  билось  Его  огненное Святое  сердце. Это  - божественная  суть  ее смерти. Другая - наша - явилась  в потоках крови, залившей ее ночную рубашку и  простыни (безжалостное разящее солнце улеглось на окровавленных простынях ее постели), приравняв ее смерть к убийству.
Дивина умерла святой, и ее убили - убила чахотка.
Об этом писал Жене; об этом же писали Ремарк, Цвейг, По, Гийота, де Сад, Захер-Мазох и прочие пафосные страдальцы из мест не столь отдаленных. Очень хотелось бы надавать им всем по личику за подобное лицемерие; но, увы, никак не выйдет - просто потому, что пережил каждого из них на несколько (сотен?) лет.
Интеллигентные детишки из благородных семей утонченно попивают фрейшенет на террасе искусственного бумажного домика; хрустальные бессмысленные игрушки разбиваются о камни; часто очень хочется плакать, наверное, если научиться - все будет замечательно; мальчик, научи меня всему тому, что знаешь ты, а в обмен я отдам тебе всего себя.
Ты не пожалеешь; это будет равноценный бартер.
Несмелые и робкие движения запуганного до смерти животного, Эмиль перехватывает гладящую его волосы руку, проводит по выступающим венам на запястье кончиками пальцев, усмехается; все как-то слишком интимно и даже, можно сказать, неправильно - такие мысли появлялись каждый раз, когда в этой квартире появлялся очередной студент, подобный этому.
Некоторых звал он, некоторые напрашивались сами, некоторых направляли родители - мол, господин преподаватель, натяните нашего мальчика на сессию. Почему-то одни лишь мальчики; вероятно, женщины в этом плане более прилежны.
Может быть.
Не больше и не меньше; что можно ответить на подобное? По крайней мере, это звучит довольно-таки забавно. Мальчик, какие цели ты преследуешь?

Тонкая, мимолетная паутинка траура растянулась между всеми членами безымянного семейства; кто-то под покровом ночи пробрался в дом и придушил миниатюрную собачку Мадам. Мадам - в истерике, дети смотрят на безжизненный трупик собачки, украдкой утирая слезы и выдавливая кислые улыбки перед фотокамерами; Мсье Отец поддерживает Мадам, как будто началась третья мировая и ее ребенка только что разнесло снарядом, влетевшим в дом.
- Ничего страшного; люди - лишь биомасса. Одним ребенком больше, одним меньше - можно разродиться еще тройней. Дети - существа приходящие.
- Вы правы, мессир. Пойду готовить ужин.
И пошла - пошла готовить чертов ужин, она никогда не доверяла этот сакральный процесс служанкам и гувернанткам, сама возилась над кастрюлями, сковородами, тарелками, нарезала салаты, рыбу, мусолила мясо тупыми ножами; блюда получались недосоленными и недожаренными.
Жилы с хрустом лопаются на зубах у детей.
Голодные времена; тело собачки препарируется, освежевывается, из шкуры - воротник для новой шубы Мадам, она будет вспоминать собачку и жалостливо вздыхать.
Трещина вьется по виску мимо линии бровей, извергается в глаз неровной мутной впадиной зрачка, пробегает по переносице, спускается к губам, рвет их к чертям; черная кровь льется из взрезанного языка, разрезов в уголках губ, румянец медленно сходит с впалых щек, руки ослабевают.
Очень обидно становится за бездарно проебанные несколько лет, все ведь кончено, все пропало, все подорвано и разбито. Сердце тоже - с тех пор его нет.
Дождь способствовал ее бегству. На головах педерастов-девочек были короны из стекляруса, точно такие же
я  делаю  в  своей  камере,  они  приносят  с  собой  запах  мокрой  пены  и воспоминания о белых  надгробиях кладбища в моей  деревне, о  следах  слизи, оставленных на камнях улитками и слизняками.
Итак, педерасты собрались внизу у лестницы. Они прижались друг к дружке и  неумолчно  болтают,   щебечут; девочки  окружили  великолепных,  прямых, молчаливых  и неподвижных, как ветви дерева, мальчиков. Все в черном: брюки, куртки, пальто, но их лица, молодые и старые, гладкие и морщинистые,  словно гербы, разделены на цветные квадраты. Идет дождь.
Эмиль кусает истерзанные губы вновь и вновь; если бы умел нервничать - то обязательно попробовал бы. Это было бы очень в тему.
Чуть прикрыв глаза; сигарета дымится в пальцах, осыпается пеплом на белоснежную столешницу. Снег тает на разгореченной шее, каплями стекает по стене. Руки как всегда холодные; между тем те пальцы, что сместились с волос на лицо, горячие и нежные.
Я усложняю, запутываю, вы скажете:  это ребячество. Да, это ребячество. Все заключенные -  дети, и только дети бывают так изворотливы, скрытны,  так понятны и непоследовательны. "А еще хорошо бы, - подумала Эрнестина, - чтобы  в каком-нибудь  роскошном городе,  в Каннах или  в Венеции, чтобы я могла совершать туда паломничества".
Поневоле становится слишком спокойно. Тело расслабляется. Сегодняшний день слишком странный. Уже становится интересным то, что будет дальше.

Этот идеальный человек - лишенный всех атавизмов, всех ненужных мерзких людских недостатков, грехов и похоти, лишенный к черту всех чувств, подделка под настоящий живой организм без признаков рождения, без недозажившего уродливого обрезка пуповины внизу живота, без бессмысленных вторичных половых признаков, без возможности калечить себя шрамами, взрезами, царапинами, ожогами.
Лишь несколько робких попыток подделать среднестатистического человека - родимыми пятнами на плечах, локтевых сгибах, бедрах. Бог разъярен, Бог рвет и мечет в порыве ревности и гнева; какого черта его собственные же творения посмели посягнуть на великий дар создания второуровневых расходных манекенов с бьющимся тряпичными сердцами и пустыми головами, которые куда удобнее, чем полные мыслей интеллигентные лица окружающих работяг?
Что-то вроде второй ступени после бессмысленных полых жестянок с алгоритмом, зашитым в двоичный код прошивки; они тоже не могут покончить с собой, не умеют радоваться и грустить, плакать и улыбаться, рождаться и умирать. Вторая ступень имеет зачатки чувств, совсем робкие и незаметные, соотношение с человеческими эмоциями - одна к двумстам.
Вот только все остальное не меняется; все то же отсутствие рудиментов как таковых, все та же осмысленность, зависящая от мнения Создателя на этот счет; Эмилю, вероятно, повезло, вот только сдохнуть он никак не может - да и никогда особенно не хотел.
Мальчик..
На выдохе.
Пальцы касаются лица, пробегают по плечам; оголенные нервные центры реагируют слишком чутко, острая нежность со стороны студента воспринимается слишком болезненно, слишком ярко, слишком явственно, впрочем - никогда не поздно попробовать чего-то нового.
Драма сегодняшнего дня близится к завязке.
Расскажи мне, мальчик, что ты чувствуешь, расскажи, как это - чувствовать; расскажи о том, что будет, если полоснуть тебе по горлу опасной бритвой, о том, что будет, если нагло отсосать тебе, прижав к стенке. Мне все интересно; я подобен ребенку, излишне любопытному, только-только постигающему основные мировые истины, бессмысленные и беспощадные.
Обычно все искрится и двоится в глазах; потом, через несколько дней, осознаешь - все так же, как и обычно, все неимоверно банально и тривиально. Не разочаруй меня, мальчик. Не разочаруй.
Не бойтесь, мальчик мой.
У  Миньона горячее тело. Дивина вжалась в  него. Не знаю, то ли это уже во  сне или она  еще вспоминает: "Как-то утром  (совсем рано, на рассвете) я постучала  в  твою  дверь.  Я  не  могла  больше  бродить  по  улицам  среди старьевщиков и отбросов.  Я искала твою постель, которая была скрыта от меня кружевами,  кружева, кружевной  океан,  кружевной  мир.  Из  самого далекого уголка мира кулак  боксера  забросил меня в узкую сточную канаву". 
Именно в этот момент раздавался звон колокола. Теперь она засыпает в кружевах,  и  их соединенные тела плывут.
Не бойтесь..
Терзая искусанные губы вновь и вновь. Боже, какое безрассудство. Какое странное, какое приятное безрассудство.

Все согласны с Эриугеной, с Гиммлером и Берроузом; все - гипертрофированные интеллигентные философы нового времени, пляшущие на костях своего же благоразумия, когда они с пеной у рта пытаются кому-то доказать заведомо абсурдную позицию своего больного разума.
Блюющие собой, блюющие своей святостью; младенцы-гидроцефалы тонут в тяжелой слизи, которую испражняет окружающий их социум.
  Его охватил тот же ужас, который мешал ему прикасаться к змеям; и здесь уже не  было  Альберто, чтобы  своим присутствием, взглядом,  благословением больших  рук  сообщить   ему  заряд  веры,  сворачивающей  горы.   Мальчишка расстегнул  застежки и высвободил обрубок ноги.  Величественным  усилием  Лу одержал  верх. Он поднес руку к дереву, словно к пламени, потянул на  себя и быстро прижал протез к  груди. Теперь этот орган был живой  плотью, как рука или нога, отделенная от туловища хирургической операцией. Деревяшка  провела ночь стоя, без сна, прислоненная в углу  к стене. Маленький  калека попросил, чтобы Лу  спел, но,  вспомнив  про Альберто,  Лу  ответил,  что  он в трауре, и  эта причина не удивила ни  одного, ни другого. Кюлафруа привел ее еще и для того, чтобы она стала ему украшением и, как черная кисея, защитила бы от холода и беспомощности.
Кому-то не хватает рук, кому-то не хватает ног, кому-то не хватает пальцев; кто-то запятнан прочими увечьями. В большинстве своем людям не хватает мозгов - или, хотя бы, сознания, которое могло бы скрасить все недостатки их несовершенной внешности.
Менгеле готовится к операции; дети плачут, кричат, трут воспаленные глаза грязными маленькими кулачками; матери молчат, смотрят на стены, испрещенные надписями, просьбами о помощи, мольбами о том, чтобы освободившиеся сообщили родственникам о факте смерти писавшего; мужчины плачут навзрыд, истерично, мужчины боятся смерти.
Газенваген медленно заполняется сладковатым дымом; солдаты в кабине смеются, распивают портвейн, курят в окно; лица синеют, зеленеют, чернеют; на небе после дождя - радуга.
Страх сковал сердца и души; кто-то блюет радостью на невзгоды окружающих; цепи обвили здание Рейхстага; флаги развеваются, знамена горят; переломанные пальцы сгибаются, не в силах пересчитать всех погибших, раненых, пострадавших.
Невозможно оформить в бумаги и скупой канцелярский текст всю боль и всю серость тех времен, когда даже сочная летняя трава была по-настоящему смоляно-черной.
Все относительно. Вероятно, реальность не хочет, чтобы Вы ее воспринимали.
Усмехаясь; очередная затяжка. Дым проходит в легкие легко и плавно.
Давайте не будем. Давайте без этого. Давайте вообще без "давайте".
Мальчик сам не понимает, что сейчас делает с ним, с Эмилем. Возможно - на его же счастье.

Легавые   надевали  пальто.  Они  не  ответили.  Розы  на  камине  были прекрасны,  тяжелы  и  щедро  благоухали.  Полицейским  это  лишь   убавляло самоуверенности. Убийство было  ложным или неоконченным.  Они пришли  искать наркотики.  Наркотики...  лаборатории,  устроенные   в  комнате  прислуги... которые взрываются... и взрывают все вокруг...
Так это  опасно, кокаин?  Они отвели  двух  молодых людей  в  участок  и  в  тот  же вечер  возвратились с комиссаром, чтобы  сделать обыск, который принес  им триста граммов кокаина. После этого парнишку и Нотр-Дама в покое уже не оставили. Полицейские делали все,  что  могли,  чтобы  вытянуть  из  них  как можно  больше сведений. Они наседали,  давили,  чтобы размотать  какие-нибудь  ниточки, ведущие  к новым добычам. Они  подвергли  их  современным  пыткам  -  удары  ногами в  живот, пощечины, линейки в ребра и прочие игрушки, -переходя от одного к другому.
- Признавайся! - орали они.
Никто никогда не признается; все слишком трусливы и педантичны. Ничто не может свернуть с проторенной дорожки. Каждый выделяющийся будет затоптан и умерщвлен мгновенно. Шаг в сторону оценивается, как побег из идеального безоблачного общества.
Как, у него нет детей, нет жены, нет стабильной высокооплачиваемой работы, нет квартиры, машины, загородного участка? (Он - кибернетический червь с гомосексуальной ориентацией; к тому же, изрядный хикки.)
Как, у нее нет детей, нет мужа, нет квартиры и она не занимается делами по дому? (Она бесплодная вдова, инвалид и ей шестьдесят два года.)
Быть может, их спасет прецедент; сейчас же бедняг тащут на свалку людей, бессмысленных, сломанных, ненужных, где годом позже сожгут к чертям.
Какого же черта Эмиль, по паспорту - тридцатитрехлетний молодой человек, уроженец Стокгольма, сидит без жены, без машины и без детей и преподает философию в одном из местных, в одном из абсолютно одинаковых вузов?
Вопрос риторический; а к черту оно все вообще надо?
Иллюзия обеспеченности, радости и беспечности, пластиковая подделка под благополучие, сейчас бы лечь где-нибудь в углу и забыться полувековым сном, но увы - невежливо, да и в целом как-то не благоразумно.
Невежественные, оплодотворяющие,  как золотой дождь, они обрушились  на
Париж, который всю ночь унимал биение своего сердца.
Мы  же  дрожим у  себя камерах,  поющих и стенающих от  навязанного  им наслаждения,  потому что при одной только мысли об  этом  гульбище самцов мы кончаем, как если бы нам было  дано увидеть гиганта  с раздвинутыми ногами и напряженным членом.
Чертовы глупые люди. Чертовы маленькие, глупые лю..
Момент, когда истерзанных и чуть ясно ноющих губ касаются чужие - горячие, сухие, непривычные, - он мешает думать, чертовски мешает думать и приходится все мысли сдвинуть на потом.
Сигарета тлеет в пальцах, тщетно пытается обжечь тонкую белую кожу; по инерции Эмиль держит глаза открытыми, изучает, внимательно и цепко, усмехается, обводя кончиками пальцев черты лица мальчика.

Услада моего больного разума, мой мягкий и нежный, податливый двойник; где-то там, в глубинах вымышленного Экбатана, обагренного кровью, залитого любовными соками и солнечным светом на дубовой столешнице преют фрукты и табак; твои русые волосы треплет душный южный ветер, по смуглому лицу текут слезы.
Мальчик стонет, откинув голову на вашу грудь, ваша жена передразнивает этот стон и смеется,  волосы щекочут ее губы и нос; мальчик кладет ладонь на ваше колено, ощущая, как напряжены мышцы перед оргазмом; из вашего сиротливо стоящего члена брызжет сперма,  падает, пачкает ваш живот,  ляжки,  ладонь вашего сына;  чернильный ветер забрызгал хрустальную лампу; распятие, висящее над кроватью, движется, развевается, извивается, как змея,  смешок, исходящий от распятого,  сдвигает набок терновый венец.
Белые таблетки, раскиданные по полотну рисунка; на нем маслом - чей-то неясный профиль на фоне рассветного неба; пальцы перепачканы в краске, на запястьях - следы от чужих рук; пора прятаться от полуживых солдатов с размазанными лицами и трясущимися руками.
Вьюга подвывает за окном; громкая, слабая, медлительная, она вращает снег, бросает его в стекла, в фонари и машины, стоящие во дворе; снег скрипит под чьими-то ногами - кто-то возвращается домой. Лицо на мгновение мелькает в оконном проеме; контрастное с пейзажем, кофейно-македонское - темные брови, черные как смоль волосы, коньячно-карие глаза, смуглая кожа.
Телефон выключен, а окна занавешены; он не посмеет проникнуть внутрь. Все двери закрыты. В душе зависло холодное, пыльное равнодушие.
Стук в дверь - требовательный, негромкий, он не вызывает тех эмоций, которые должен был бы вызвать, - вероятнее всего, именно что-то вроде нетерпения или страха испытывают люди, к которым посреди ночи ломятся в квартиру. Через пять минут напряженного молчания, в течение которых Эмиль продолжает неотрывно смотреть в глаза мальчика..
В них - все. Чертово неясное прошлое, святой инквизицией отрубившее все пути к отступлению; слезные железы атрофировались как таковые уже несколько сотен лет назад, поэтому на Страшном Суде не получится вымолить прощения; впрочем, он его не дождется. Смерть ему не грозит.
Македонец тихо матерится под дверью, пинает ее ногой; гремит подъездная дверь и мужчина уходит в ночь. Возможно, ему больно, обидно, печально и несправедливо.
Но такое явление, как сострадание, в наше время сопоставимо лишь с мамонтами и динозаврами, - вот так каламбур, - его нет.
Мальчик заметно напрягся.
Расслабься, дорогой мой, не думай о посторонних вещах, зыбких и безнадежных; все слишком бессмысленно и аморально, чтобы задумываться об этом. Эмиль вновь нервно кусает губы; чертова привычка даже не мешает жить - боли не чувствуется совсем. А жаль..
Порванная кожа медленно затягивается.

Окровавленные шлюхи с горящими волосами и обожженными телами выпрыгивают из окон пылающего публичного дома; поэт басит о бездушии и неравноправии; кто-то хочет упасть в обморок, но никак не может и застывает, тщетно жмурясь и закрывая глаза руками.
Македонец с прекрасным именем и нежным голосом; подкаченное узкое тело, деткие глаза, негромкий мягкий голос. Длинные вьющиеся черные волосы, убранные в хвост, строгая монохромная одежда, чувственные губы. Христо очень не любил запах табачного дыма, доминирование и равнодушие.
В квартире Эмиля вечно страшно накурено; все пепельницы забиты до отказа, несколько блоков сигарет в шкафу, едва видимый легкий туман, витающий в воздухе.
В душе Эмиля вечно ничего нет; сей факт ставит под сомнение существование самоей этой души. На любое свое чувство Христо не мог дождаться ответа; бесконечное ожидание вымотало его. Бедняжка каждый вечер ездит через весь город на окраины, чтобы постоять под дверью полчаса и уехать, проклиная все на свете.
.. галлюцинации, сны об Эдипе, труп старикана, хозяина кончальни, целые толпы рожают на лестничных площадках, раскорячившись, из них вырывается целый поток жуков-долгоносиков, бьются в непрерывном экстазе!, распродажа, прямо на крыльце, во все отверстия суют зонды, засверкавшие от непрекращающегося процесс, тайных манипуляций, я стою, малолетка, мои трусы уже превратились в гранитное надгробье моей мамаши!, свежая плоть малолетки, зарезанного в шкафу, зараженного сифилисом, его остается только сжечь!, его усыпляют сладеньким, его пипка истерзана грубыми мужскими руками!, локуста уже вцепилась в мои волосы, долбит по темени!!! спасите!!!.. унесите!, уложите!..
Замерзающиеся руки; пытаясь обогреть дыханием; ты только не умирай, ладно? мне вновь будет скучно; синие губы; пытаясь-обогреть-дыханием; давай вместе; и солнце встанет; солнце встало; ты, мертвый, на моих руках; я не знаю, чем мне заняться; копаю мерзлую землю; могила для пятисот тысяч тебя; я потерялся; я не помню, что было вчера; я не знаю, что будет сегодня; мне похуй на то, что будет завтра.
Сквозь тонкую ткань зауженых черных джинс чувствуется горячее дыхание, срывающееся с воспаленных, сухих губ; мальчик, ты так робок, так юн, так несмел.
Эмиль мягко улыбается, гладит мальчика по голове, пропуская сквозь пальцы пряди волос. Знаешь, мальчик, я могу сравнить тебя с легким тюлем, что поднимается под малейшим порывом ветра; ты можешь быть горделивым и доминантным шелком, а можешь стать податливой и гибкой лайкрой, помпезной и снисходительной парчой, мальчик, я хочу сшить из тебя монашескую рясу и кинуться в ней под машину.
Какое уныние.
Чуть прикрыв глаза, погружаясь в дремоту; мальчик, ты только не покидай меня, ладно? Ложись со мной, я мерзну, я не способен адаптироваться к условиям этого безумного города.
..твои губы изрезаны, покрыты шрамами, там притаился кокон тарантула!.., ко мне!, Жозе Брюто!, где твой штуцер, жирный зингаро!.., цыган с холмов, ты топчешь виноградные лозы!, обнаженный, ты пришел из Афин!.., на твоем пупке узелки!, свадебные!!.., ты скрежещешь зубами, уткнувшись в подушку!, почему ты так боишься виноградной лозы, меня разбирает смех!.., виноградари, в трусах, перетягивающих животы, вот они поднимают вверх бадьи с виноградом!, укус на твоем боку сочится зеленым виноградным соком, брызжет кровь, когда тебя приходуют в пастушьей хижине, я слизываю ее, все, что я написал, исходит в стонах из моей груди, они постепенно затихают от прикосновений язычка!!.. текеииа!! ... онанизируй!.., в бреду!!.. сгустки черного вещества, вырванные крюками в Освенциме из клювов, из опор!, истолките все в порошок!, расчеты смоет морская вода!, моя лодыжка покрыта росписями, наскальными рисунками!!..