В ту минуту я готов был посвятить всю оставшуюся жизнь этому фантастическому существу. Я долго целовал ей лоб и глаза. Одна её рука случайно соскользнула мне на ногу, она посмотрела на меня широко раскрытыми глазами, но, прежде чем убрать руку, рассеянно погладила меня сквозь одежду.
Прогоревшие кости; брошенные кости; на грани сверху три точки - осталось восемь дней до конца света; в голове - помехи, а ментальные нити, сшивающие нервы, расплавились под потоком горячей желчи, высказываемой (не)людьми вокруг.
В печальных воловьих глазах - затаившееся безразличие, тоска, похоть; он никак не знает, что сделать, перемалывает на своих зубах невысказанные вопросы и сухое пшено, режет ножом черствый хлеб, свои ладони, животы любовников. Темные волосы ниспадают на лоб покатой волной.
Заклееные черной лентой окна; рукописи на столе; кончики пальцев обгорели и пахнут каннабисом; жестяное тело трясется от ужаса, поселившегося внутри; зрачки движутся беспрестанно, наблюдая за каблуками, пробивающими лед сочувствия к окружающим.
Потеки прозрачной субстанции на матовой столешнице, стекло бьется с тихим стоном, осколки уродуют лица и ступни, свинцовые бусины катятся по линии языка в глотку; зеленый акрил поливает руки.
Белый кот медленно изучает языком содержимое снежных внутренностей.
Давайте прямо сейчас, сидя на этой скамеечке, сдадим экзамены заочно - и можете на пары больше не приходить вообще.
Чертова усмешка, изуродовавшая лицо, никак не сходит с губ; нарочитое снисхождение рвет нервы и мучает кожу. Инквизиция будущих (а)моралей - бесполезная вещь.
В большинстве своем - монолог преподавателя со спящими, как невинные дети, студентами; и можно считать, что страшно повезло, если в какой-то момент в ответ на один из постулатов древнегреческой, например, философии, студент не ответит храпом.
Мерзкие куклы в пестрых рваных нарядах; продавец уродов в белой фарфоровой маске; гипс на руках и ступнях, глазуревые потоки слез на искусственном лице; закрытые вуалью глаза сочатся брезгливым любопытством; он любит вскрывать своих возлюбленных, заживо пожирать еще бьющиеся сердца; его кружевное платья замарано кровью.
Это Ваше дело. Изысканная игра на публику не считается обманом.
И все же, все же, мальчик, вспомни Шекспира, его величественную ложь в собственных произведениях, его любовь к собственным актерам; вспомни, как дрожали его пальцы, когда он расстегивал тяжелые парчовые наряды из театрального реквизита, вспомни, с какой жадностью он смотрел на открывающиеся взгляду участки выбеленной пудрой ровной кожи.
Инакость - не самое лучшее, что может быть.
Раньше за это расстреливали, растаптывали, вешали, уродовали до неузнаваемости, убивали, сажали в тюрьмы, ненавидели и презирали.. Теперь это вызывает расположение молоденьких студентов.
О времена, о нравы..
Не исключаю этого.

Фиолетово-белая стружка содержимого чувств: все они - лишь пустая оболочка, в которой ничего никогда не было, что может быть лучше жизни без эмоций, переживаний, воспоминаний, страхов и желаний? Лишь безбедное существование в вакууме собственной ненужности, переминаемой чудовищными челюстями жутких обитателей окружающего мира.
Займись продажей своих дешевых страданий за баснословные деньги, обращением маленьких глупых девочек в религиозный фанатизм к твоей бесстыдной персоне; к грубоватым линиям иссущенных рук, исколотым венам, содержимому подкорки головного мозга.
Я вспомнил, какой страх охватил её, когда я открыл шкаф; на голове у меня был фригийский колпак -- ярко-красный аксессуар котильона. Кроме того, я был испачкан кровью порезавшейся девочки, которую поцеловал.
Так в больном мозгу Марсель "Кардинал, кюре гильотины" смешался с испачканным кровью палачом во фригийском колпаке; это смешение можно было объяснить странным сочетанием набожности и ужаса перед священниками; я также связываю его с моей неоспоримой грубостью и озабоченностью, непрерывно вынуждающей меня совершать то, что я совершаю.
Перепонки на пальцах и язвы на языке; синевато-зеленые волосы; острые зубы, впивающиеся в глотку; маленькое черное платье из перегнивших водорослей; продолговатые прорези жабр на груди, на шее, на скулах; рваные раны на руках; я найду тебя и убью тебя.
Не будьте наивным; я не жду, пока Вы от меня отделаетесь.
Стон умирающего, зарытого сородичами под листву; кого вы хотите услышать, малолетние грешники, сидящие на декстрометорфане с вечно красными глазами и дрожащими пухлыми руками?
Эмиль натянул перчатки; за тонкое кружево вставки зацепилось кольцо, чуть прорвало ткань и запуталось в ней окончательно. Этой бы перчаткой да по лицу какому-нибудь особенно наглому взяточнику-студенту - мол, "идите нахуй, я слишком принципиальная душечка".
Верно. Значит, мне нужно что-то менять в себе, так?
Почему-то глаза немилосердно болели; перманентно поселившаяся в них невозмутимость резала зрачок изнутри, возможно - просто надо отдохнуть. Совсем немного. Совсем чуть-чуть.
Возьми меня с собой.
Ваше право, мой дорогой.
Помнишь ту забавную историю про Иуду и Иисуса? Иисус живет в доме напротив ратуши, и не далее, как вчера Иуда приходил к нему с бутылкой коньяка - пить за здравие девы Марии.
Санта-Клаус, обнищавший тощий старик в красном флисовом костюме, бродит по улицам и собирает стеклянную тару - вечерами его можно заметить возле пунктов приема, а позже - в пабе, пьющим водку на брудершафт с Зубной Феей, распутной полной бабой в сетчатых колготках и розовом мини.
Добрая полная женщина с тремя детьми, Рапунцель, с радостью продаст тебе пять килограмм кокаина по цене четырех - только не забудь отвесить комплимент ее роскошным волосам.
Все просто - либо пытаешься выживать, не опустившись до манер заблудших сказочных персонажей, либо отправляешься в дурдом - до востребования, и черта с два кто тебя оттуда вытащит.
Сликом больно. Слишком холодно. Слишком больно..
А почему бы, собственно, и нет? Невежливо уходить посреди разговора.

Оденься женщиной, отдайся в добровольное рабство какому-нибудь быдловатому, грубому старому еврею с комплексом неполноценности; пускай хрипло стонет над твоим изящным станом, прожимая грудную клетку своим телом, покрывая синяками нежную кожу шеи.
Прорваная ногтями кожа на бедрах, талии, щиколотках и запястьях, залитые слезами и семенем простыни, гной, выжатый из язв на сгибе локтей.
- Почему ты здесь?
- Потому что мне нечего терять.
Он не понимает и не верит; "как с такой смазливой мордашкой можно испытывать боль и пытать самого себя растущей с каждым днем тоской"; вырывает кольцо из верхней губы; шрам не зарастет никогда.
И, вы все всегда хотели только одного - лишь он, смелый и благородный, выполнил свои девиантные фантазии, напоил свое нутро твоими лепрозными внутренностями; сожрал твою печаль и выпил до дна все инертные страдания; ты еще недоволен?
С первой пощечиной все пропадает.
Главное - начать ревновать себя, пытаться выгрызти вены на запястьях, впиваться зубами в ладонь и плечи, главное - дать себе понять, что не все потеряно, что пока ты борешься - ты жив, ты существуешь, ты реален; кто-то, кто знает, чего ты боишься на этом свете больше всего, скоро умрет и ты будешь неуязвим.
Еврей вскоре выпустит в свою голову шесть пуль из нагана - одним залпом, просто палец будет судорожно дергаться на спусковом крючке.
Вы - не просто.. Слишком сложно. Разберитесь в себе.
Не смей опускать головы - с нее свалится корона (терновый венец?), и ты лишишься трона вместе с жизнью. Палачи очень любят хруст хребта, разбиваемого на отдельные кости топором.
Попробуй побыть мной хотя бы секунды. Я уверен - тебе понравится.
Если я смог изведать тишину другого, я есть, именно, Дионис, я есть распятый. Но разве можно так забыть одиночество...
Я умею стирать собственную память; но нужно ли оно мне?
«Бог», как предельная инстанция, определяет дискурс в гораздо более фундаментальном смысле, чем это казалось мне, так как не только на уровне понятийных единств, но и на уровне общепринятых операций мышления, всевозможных понятий истины и антропологических моделей, обеспечивающих друг другу твердое алиби и реализуемых в рамках того же «мира» (всегда «Божьего мира»).
А в чем причина?
Вновь столкнуться взглядом; Боже, прекрати меня волновать; ты слишком жесток по отношению ко мне.
Что-то сжимает сердце внутри; неужели оно есть?; я же сказал, прекрати эту пытку, не смотри на меня... Не смотри. Я же не сдержусь.
Вы думаете, что это бессмысленно?

Этот запах - такой затхлый и теплый, очень знакомый, такой, какой намертво поселился в чужих вещах и в чужих телах, такой, с которого все начинается, когда собственных запахов не чувствуешь, а чужие воспринимаются слишком резко. Он будто бы греет - хотя бы чуть-чуть; к предмету, источающему аромат, можно прислонить руки, погреть озябшие пальцы.
В этой игре нет неправых, нет виноватых, нет глупых и проигравших. Все сплошь и рядом - сгустки пафоса, величественности, переоцененности. Они не знают, чего хотят - возможно, лишь кокаин, который забился в ноздри и въелся в слизистую, начал свое действие.
Что-то гигантское, аморфное, мерзкое, истекающее слизью обнимает за плечи, царапает кожу через плотную ткань камзола, оставляет глубокие рубцы.. Больно. Очень больно.
Мне казалось, будто за мной гонятся; я бросился к выходу; сиганув из окна, я укрылся в аллее. Когда я обернулся, то увидел в проёме обнажённую женщину: она тоже спрыгнула вниз и побежала к кустам терновника.
Я испытывал тревогу и жуткую неловкость, стоя голым на ветру в аллее незнакомого сада. Мне казалось, будто я уже покинул Землю; эти мысли навевали легкие дуновения ветра. Я не знал, куда деть револьвер: ведь у меня больше не было карманов. Я пошёл вслед за женщиной, пробежавшей мимо, с таким видом, будто хотел её застрелить. Вой разбушевавшейся стихии, скрип деревьев и треск простыни довершали мое смятение. Я не мог объяснить ни своих намерений, ни своих действий.
Прекратите строить из себя пустышку. Вам не удастся меня обмануть, даже будучи в Вашем положении девицы легкого поведения.
Нахмурив брови и подавив усмешку.
Прозрачная клейкая субстанция сочится из разорванного сердца; клапаны выдернуты; предсердция растерзаны; тихие стоны срываются с искусанных, изувеченных губ.
Больно. Очень больно.
Все, кому неинтересно, могли бы сменить специальность, а не радовать меня своим мирным посапыванием и сонными поллюциями прямо на паре. Это не оскорбляет, но настораживает, по крайней мере; тем более, когда просыпется и внезапно издает полный непонимания крик вроде "где я?", мои руки начинают безумно болеть, предвещая написание докладной о срыве лекции.
Театральные маски разбиваются о помосты; под ними - арийские профили, злобные и резкие, четкие, бледные, белые кудри ниспадают на лицо; пышногрудая девушка перебирает струны контрабаса полными короткими пальцами, скалит слюнявую пасть в ожидании поцелуя от презренного слушателя.
Холод нагонял сон; веки становились все тяжелее. Эмиль пытался заставить себя не спать, все так же пристально и внимательно глядя в глаза студента.
Мальчик мой, прекратите эту нервную дрожь. Вам не идет.
Сплетя пальцы в замок, продолжая кусать губы. Больно. Очень больно.
Вы действительно так считаете?

Надеяться на "завтра" глупо: будущее - это лишь настоящее секундой позже. Эмиль закурил; нервно и истерично, руки дрожали от холода, дым медленно растворялся в морозном воздухе. Пошли первые изморози; скоро иней покроет провода, нависшие над городом, скоро будет снег, который, оседая на светлых волосах, не тает до первого прихода в теплое помещение; пряди становятся влажными и чуть вьются, с таким трудом выпрямленные.
Фонари зажглись слишком резко и неожиданно, освещая темную аллею своим тусклым, ненавязчивым светом; в нем у мальчика пролегли глубокие тени под глазами, скулами, подбородком.
Искать соответствия в гордых профилях греческих скульптур; забывать имена, явки и договоренности; путать блеклые лица, испрещенные резкими морщинами; пытаться смягчить собственный холодный голос, сделать его теплее, чтобы горло не так мерзло; перебирать струны собственной души, подпитываясь из бутылки с концентрированным безразличием - объем ноль-пять, неясная маркировка на горлышке.
Когда-нибудь все птицы, заслоняющие небо, передохнут и я останусь один. Когда-нибудь мягкая плоть прорвется, исторгая из себя жилы и кости, а я перестану чувствовать боль, которой наградил меня Создатель, лишив остальных радостей жизни.
Он жил один уже около пятидесяти лет - то, что еще столько же ему придется прожить в одиночестве, а то и больше, не могло не радовать. Инстинкт самосохранения был слишком остр и силен, не давая наложить на себя руки; даже в самые болезненные моменты оставалось лишь напиться до беспамятства, громко разговаривать с самим собой и с безымянным котом, обращаясь к нему, как к дорогому и любезнейшему Зигмунду Фрейду, который так мешает жить своими безрассудными, пошлыми суждениями.
Все это - лишь (руко)словоблудие, не дающее уехать домой прямо сейчас, бросив несчастного, замерзающего мальчика в компании с самим собой.
Пустые, стеклянные глаза в зеркале; не отличающийся от других типаж внешности, возможно - вычурная одежда мешает наладить диалог с толпой; тяжелые листья, преисполненные осенней тоски, опускаются на дерево скамьи и я смахиваю их кончиками пальцев.
Запрети мне. Коснись меня. Я не послушаюсь.
Просветите меня - чем Вы занимаетесь в данный момент, если не "строите" и не "обманываете". Я повторюсь - Вам это не идет. Будьте естественным.
Только не надо природной человеческой резкости; банальности; обидчивости; болезненности; все это настолько излишне, что об этом не стоит думать. Чертовы высокопарные актеры в черном теряются в толпе, олицетворяя ее бессмысленную морду - скалящуюся, истекающую желчью и слюной, грязную, покрытую запекшейся кровью последней жертвы.
Попадалось огромное количество всяческого рода извращенцев и просто раздолбаев. Все они свой курс не окончили - были пинком под зад выставлены из университета.
С явным намеком, усмехаясь, мол, "я-то надеюсь, Вы не такой?". Явно не такой. И слава Богу, что подобные ему не перевелись.
Мне не так часто говорят подобное, чтобы я смел судить о имеющих противоположное мнение. В любом случае, спасибо.
Батай греет. Батай действительно греет сквозь ткань сумки; мимо скамейки прошла малолетняя парочка, взглянула на сидящих с явным неудовольствием, непониманием, неприятием; чертовы джанки.
Разве это имеет значение?

Эмиль слушал молча, не особенно вникая в предмет разговора; казалось, это все лишь снится, казалось - сейчас он проснется, на часах будет полчетвертого утра, он встанет, заварит себе кофе, сядет на кухне за стойку, закурит и будет немигающим взглядом  слипающихся глаз сверлить репродукцию Мунковской "Мадонны", висящей над холодильником.
Потом, открыв окно, из которого тут же нескончаемой волной на него пойдет снег, запутавшись в волосах, осев на ресницах, он замрет перед заиндивелой, ослепительно белой улицей, освещенной лишь мягким светом фонарей; мертвые деревья-альбиносы молча склонятся к стенам дома, окружая их своей ледяной, потусторонней свежестью.
Этот сбой в системе появился еще двадцать лет назад; Эмиль точно знал, что каждую ночь он будет без видимых причин подрываться с постели в полчетвертого, - реже в четыре, - утра и не спать до шести, не зная, чем себя занять. В большинстве своем он просто ничего не соображал и бродил по квартире, как сомнабула, цепляясь за стены плечами, - на них оставались широкие болезненные ссадины, - пытаясь заснуть. Он принимал таблетки - в большинстве своем только для вида, потому как смысла они в себе не несли абсолютно.
Как ни странно - эта бессонница никак не сказывалась на его общем состоянии. Просто несколько смущала эта странная привычка собственного (анти)организма, который всяческим образом бунтовал против подобной долгой жизни.
Мальчик, ты проявляешь слишком большой интерес к моей скромной персоне; знаешь, мальчик, я работаю здесь уже больше пяти лет, а подобных бесформенных разговоров без темы со студентами у меня еще не было; мальчик, дорогой, твоя искренность убивает меня, ранит в самое сердце.
Помоги мне научиться чувствовать. Помоги мне научиться жить - жить так, как живешь ты сам, без забот и лишнего трепета, без холода, живущего в груди. Вечное "больно" , вечное "страшно", вечное "долго" - ты не представляешь себе, как они мешают жить.
Эмиль вздохнул, выслушав тираду мальчика; тот распалялся все больше, голос становился все громче - в сравнении с голосом самого Эмиля, вечно резким, холодным, громким.
Мне не плохо. Мне никак.
И это было абсолютной правдой; слишком, быть может, откровенной излишне, быть может, он сам не ожидал от себя подобного... Но это состоялось.
Знал бы ты, мальчик, как все это меня затрахало - как все они меня затрахали. Я предпочитаю об этом молчать, но все же - иногда от глупости людской приходится отблевываться чувствами.

Яркие тени со смутно знакомыми лицами - ломятся в двери и окна квартиры, в которой гаснет свет, гаснет медленно, затухает электрическая свеча в нутре лампочки, постепенно затихает дребезжащий голос с патефонной пластинки, тонкая женская ладонь опускает дамскую сигарету в пепельницу, сбрасывает с себя халат, оставаясь в белье и ложится в постель.
Его квартира - просторная однокомнатная студия, белые обои и белая мебель; когда десять лет назад Эмиль только приехал в этот чертов город, единственное, что попалось ему - естественно, содержащее в себе все его пожелания насчет собственного жилья, - была именно она.
Ранее в квартирке ютилась молоденькая шлюшка, завывавшая своим тоненьким голоском в местных прекабаретах, дешевых пародиях на французские бордели.
Кудри, упрямо завитые на бигуди, которые были разбросаны по всей квартире, узкая талия, полные чувственные губы и ямочка на подбородке; ярко-голубые глаза, розовая помада, кокетливые стрелки, чулки в сетку - на подвязках, как водится. Ее нашли под утро - соседи снизу пожаловались на то, что сверху их залили, причем явно не водой. Приехавшая полиция вскрыла дверь и обнаружила певичку в луже собственной крови в коридоре - бедняжка вскрыла себе сонную артерию изящным лезвием.
Смысла в этом самонадеянном поступке никто не увидел. Ее поддатая подружка за рюмкой коньяка в прокуренном баре ночного клуба поведала жандармам, что наконуне девочку бросил парень и та ушла с выступления в расстроенных чувствах.
Ну да, как же так - потрахали и забыли. Вселенская несправедливость.
Эту квартиру долго никто не хотел покупать - предприимчивые арендаторы смотрели на несовпадение качества квартиры и ее цены, разузнавали про ее прошлое, всплескивая руками: "кому нужна квартира самоубийцы?". Суеверные маленькие твари пропустили мимо ушей такой куш. Пожилые во дворе охали и крестились: "не дай бог еще один наложит на себя руки. Доконает его дух Елены - так и повесится в углу с тоски."
Они не учли единственного - Эмиль никак уж не мог кончить с собой, даже при самом большом желании. Такова была воля Создателя, предусмотрительного и эгоистичного.
К слову сказать, никаких призраков и прочей паранормальной дряни в квартире не водилось. Разве что коврик для вытирания ног пришлось выкинуть к чертям, так как тот был залит кровью и дико вонял на весь этаж; впрочем, и это можно было ликвидировать несколькими палочками благовоний.
Этот жест - что-то вроде протягивания руки помощи умирающему больному, согнувшемуся на койке в приступе мучительного кашля. Он держится за узкую ладонь, плачет от жалости к себе, от благодарности и еще чего-то страшно сентиментального, хотя ничего такого в себе подобное касание не несет.
Впрочем, Эмиль сжал накрывшие его руку пальцы своими, некрепко, но чтобы показать - он заметил. Он понял. Все нормально. Не более того.
Ваши предложения?
Мягко усмехаясь; уже без тени того самого снисхождения.

День до этого. Елена счастлива, Елена купается в цветах и комплиментах; громадные, сильные мужчины выносят ее на руках на сцену, когда толпа зовет ее на бис; она продолжает что-то миловидно щебетать в микрофон, улыбается, посылает барменам, шныряющим туда-сюда по залу, воздушные поцелуи; трется нагими ягодицами о микрофонную стойку, ноги гитаристов, стоящих в миниатюрной оркестровой яме.
Это пестрое кабаре современной жизни; все преследуют лишь одну цель - дядюшка Зигмунд был прав. В этом мире сигара - это именно фаллический объект, вызывающий смех и смущение.
Волна самоубийств массово захватила маленький уютный клуб; первым кончил с собой ряженый в перья травести по имени Юджин; повесился в гримерке наконуне собственного выступления. Потом - Елена, а потом..
Эмиль недавно заходил туда; со стен сползли драные обои, по этажам, мощеным изящным паркетом красного дерева, разбросан мусор и остатки поломанных музыкальных инструментов.
Все другие женщины и мужчины нас не интересовали. Мы мечтали только о Марсель. В ребяческих грёзах мы представляли себе, будто она повесилась, была тайно погребена и стала страшным привидением. Однажды вечером, наведя подробные справки, мы отправились на велосипедах в лечебницу, в которую её упрятали. Менее чем за полчаса мы покрыли двадцать километров, отделявших нас от окружённого парком замка, который одиноко высился на нависшем над морем утёсе. Мы знали, что Марсель лежит в 8-й палате, но чтобы выяснить, где она расположена, нужно было попасть внутрь здания. Мы надеялись, что сможем пробраться в палату через окно, предварительно перепилив решётку. Пока мы пытались установить, где именно находится Марсель, наше внимание привлек один странный призрак. Перепрыгнув через ограду, мы очутились в парке. Деревья раскачивал сильный ветер. Внезапно на втором этаже открылось окно, и чей-то силуэт прицепил простыню к пруту решётки. Простыня захлопала на ветру, окно мгновенно закрылось, и мы так и не успели рассмотреть, чей же это был силуэт.
Все это страшно напоминало психиатрическую лечебницу где-то на задворках Брюсселя; худощавые душевнобольные французы цеплялись длинными ногтями за полы халата, рвали их, умоляли, просили, молили забрать их из этого страшного места, целовали ступни, щиколотки, поднимались выше, обнимали бедра, утыкались заплаканным лицом в живот.
Очень иногда хотелось найти в ком-нибудь подобного спасителя, стыдно признаться, почувствовать себя слабым; погрязнуть во влажных стенах своего безумия, утонуть в них, провалиться, не зная, что происходит, что делать, что будет дальше.
Чего Вы сейчас хотите? Признайтесь честно.
Мальчику страшно и неуютно; он нервно царапает руку, затянутую в перчатку, склоняет голову над его коленями, пытаясь скрыть за волосами собственное лицо.
Ну же. Не бойтесь.
Обняв за шею заботливо, пытаясь успокоить, прекратить эту молчаливую истерику; прижав к груди и поглаживая кончиками пальцев волосы.
Мальчик слишком мал. Ему нужна помощь. Еще одного самоубийства этот город не потерпит.

Чье-то уничтоженное ударом тока тело распластано по земле, сожженное дочерна, впечатанное в пожухлую траву, засыпаное сухими листьями. Все мечтают о легкой и изящной смерти; у всех романтично настроенных юных дам в голове пунктик: самоубийство - это красиво.
Разбрызганные по асфальту мозги, розовато-серые волокна водянистой массы, рваная кожа, куски плоти на ветвях близрастущих деревьев.
Окутанная благоуханием упавших с тела Ваззага листьев этеля хозяйка борделя в своих охровых, голубых одеждах, лежа на террасе, раскинув ноги, смотрит на солдата - родимое пятно украшает рябое веко его правого глаза, - который, отдуваясь, вешает свое зеркало на глиняную трубу, ставит стакан с горячей водой на высокий стул - где распеленутый, овеваемый ветерком младенец ест свою вечернюю кашу, - бреет свои щеки, горло; мыло стекает под раскрытой рубашкой до расстегнутого пояса; проститутка лижет свои пальцы, она задирает ногу, касаясь кончиками пальцев бедра солдата... "успокойся, прорва."; стая жаворонков влетает на террасу; их отражение дрожит в зеркале; самки, птенцы зарываются в карманы подвешенных передников; самцы собирают упавшие с тел пастухов, бараньих туш пряди волос..
Мой милый, мой мальчик, ты еще слишком молод, чтобы думать о подобном; не доводи себя до перманентной истерики, которая будет вязать твою душу морскими узлами.
От крепости сигарет голова идет кругом и немного трудно дышать; возможно, это - последнее человеческое, что осталось во мне. Я, конечно, не сказочный робот с железным сердцем - но что-то вроде. Не удивлюсь, если от слишком яркого августовского солнца будущим летом моя кожа начнет плавиться, как хлипкий пластик.
Серебро едва цепляется за тонкие темные волосы, пальцы путаются в них, как тонкие персты юной швеи в шелковых нитях; знаешь, мальчик, возможно, я мог бы познать тебя, если бы ты позволил, но я не рискну - мне пока не улыбается менять место своего обитания.
В нашей с Вами пустоте, мой дорогой, есть свое, особенное очарование - ломкое и болезненное. Давайте смиримся с этим - а дальше все само подтянется.
Морозный воздух скрывается с губ едва видным паром; я слишком замерз, все же, я хочу кофе, я хочу домой, мальчик, сопроводите меня, сопроводите меня до дома, я буду страшно Вам признателен.
Робко цепляется, держит крепко - за шею, за талию, сжимает в руках. В последний раз такое Эмиль испытывал году эдак в восемьдесят девятом - об этом вспоминать не хотелось.
Мальчик, забудьте обо всем. Давайте уедем прочь. Пожалейте уставшего и замерзшего преподавателя. Я налью Вам кофе. Или коньяка - если пожелаете.
И можно будет заслуженно и нагло проваляться в постели целых два дня, ничего не делая и мучаясь от осознания собственной эгоистичной лени.

Что может исправить лицо (жизнь, фотографию, мысли, суждения, будущее - вариантов множество) лучше, чем скальпель? Перекроить все, перешить, распороть и ушить, отрезать, прикрепить - модель идеального человека готова.
Можно идти путем более простым - сцедить свою кровь и семя, произвести над ним неведомые манипуляции с книгами по молекулярной химии, дополнив это какими-то неясными фразами на латыни или эсперанто для пущей внушительности и поселить у себя бессмысленного человека-из-пробирки, который переживет создателя и весь чертов мир на энное количество лет, нагло высасывая кровь и силы из окружающих.
Каждый имеет право на то, чтобы не верить, чтобы посмеяться над подобными самонадеянными теориями; кардиограмма жизни скачет медленно и робко под тихую канцону, сарабандой отплясывает после неясной активности сердца; все слишком условно. Отсюда пора убираться.
Ярким неоном взрываются вспышки света где-то под зрачками; господа весело играют в покер, дамы, кокетливо обмахиваясь веерами, тихо щебечут о чем-то неясном.
Серебрянные застежки на кителе смерти, бесконечные кольца перекатываются по костлявым пальцам, смерть спешит на вызов в первый раз, волнуется, кто-то дарит кому-то крылья, перевязанные темно-красной лентой, чьи-то фиолетовые глаза блестят от слез и ночной влажности; сырая земля податливо прогибается под изящными сапогами на каблуке, под женской ножкой, затянутой в гуттаперчевую кожу.
Разряды молний бьют в сердце, в пах и правое веко; болезненно натягиваются веки, надетые на гвозди; девушки визжат от ужаса, захлебываются своей же слюной; тихо-тихо, волоча ноги, сзади подкрадывается зверь, цепляя кафель длинными когтями; из пасти вырываются крики и всполохи огня.
Черным гелем вытекают слезы из ярко-зеленых глаз; эта игра проиграна, но впереди еще несколько партий; шах и мат, кровь льется по клеткам доски; один игрок перегрызает горло другому; "я съел твоего короля"; "я съел тебя"; "ты проебался".
Резко становится холоднее; Эмиль встал, поправил волосы, отряхнул камзол от дряхлой старой пыли, осевшей на скамейку; крепко сжал руку, робко касающуюся его запястья.
Идти трудно; темнота предвещает дизориентацию в пространстве, полнейшую и беспросветную; фонари едва светят, подыхая, давясь своим содержимым; дорога прямая и широкая - хоть в чем-то эта странная парочка избавлена от мучений.
Кровь разгоняется по телу; становится значительно теплее; мальчик, терпи, до дороги осталось пятьсот метров, мы дойдем; мы просто не можем не дойти.
Не прячься от меня; не прячь от меня самое себя. Я никому ничего не скажу; ты веришь мне, скажи?
Такси подъехало излишне быстро; Эмиль втолкнул мальчика в теплый салон, сел рядом, назвал неясный, длинный адрес.
Не бойтесь меня.
Шепотом, на ухо, убрав волосы мальчика в аккуратный хвост и перевязав  лентой, впопыхах выуженной из сумки.